Дядя Джимми, индейцы и я

А в другой раз, после одного разговора о девушках — о том, что прилично, а что нет, — она сказала мне: «Да, негодяй ты этакий, даже когда у вашего брата есть подруга, вас ничто не удержит от того, чтобы лечь в постель с другой женщиной!»

Итак, я танцую, я пытаюсь стереть из моей памяти Джанис и наступаю незнакомой девушке на ноги. Я уже обнял её за талию, я уже чувствую под своей ладонью её увлажнившееся от пота платье. Но прежде чем я забываюсь — а забываюсь я легко, — рядом со мной вдруг возникает дядя Джимми.

Я отпускаю девушку и следую за моим дядей. Он подводит меня к тёте Ане и ко всем остальным за столом.

Я молчу и слушаю хриплый голос Джимми, он пьяно и меланхолично лепечет, рассказывая о нашем друге Бэбифейсе, индейце навахо.

Может, оно и лучше, что Джанис здесь нет. А то бы она постоянно пытала меня, где тот пляж на озере Ротфлис, на котором я познакомился с моей первой любовью. Она бы от меня не отстала, она бы ревниво требовала, чтобы я показал ей ту лесную тропу, ведущую к поляне, на которой я впервые поцеловал мою Агнешку, Агнес. Я знаю, что Агнес теперь живёт в Калгари, что у неё есть друг, а возможно, уже и ребёнок от него, и что она ничего не хочет обо мне знать.

Я выхожу наружу, я хочу несколько минут побыть один, выкуриваю сигарету до самого фильтра, разбиваю пустую рюмку о входную дверь, никто меня не слышит, я сдвигаю осколки ногой в сторону и снова возвращаюсь к Джимми.

Я не бродяга, мне не надо в эту ночь стоять и попрошайничать. Никому не придётся бросать мне в шапку мелочь, чтобы я смог купить себе селедку или огурец на закуску к водке. Я кладу паркет. А Джимми — садовник.

Никто не заметил, как я отлучался на несколько минут в звездопадную ночь, и теперь я снова один с моими мыслями, хотя меня пытают, как на допросе: все гости так и рвутся пожать руку богатым дядюшкам из Америки, каждый хочет услышать, сколько долларов в месяц мы зарабатываем, какой у нас дом, с какой скоростью можно ездить по хайвэям и правда ли, что в Америке даже католические священники носят оружие, «настоящее оружие, с боевыми патронами».

Я отвечаю отрывочными фразами, запинаюсь, теряю нить и ретируюсь к Гене, которая беседует со своим братом Войтеком за стаканчиком «данцигской золотой воды».

Я подсаживаюсь к ним, обнимаю Геню за плечи. Она приникает ко мне и что-то шепчет мне на ухо.

— Теофил! Тс-с-с! Ты знаешь, кто сейчас в Ротфлисе? — тихо спрашивает она.

— Нет, Геня, понятия не имею!

— Агнес!

— Где? Здесь, в Ротфлисе?!

— Да. У её родителей есть летний домик на озере. Она уже третий раз приезжает сюда, а ты — ты за всё это время даже не написал ни разу! Хотя бы о том, например, что вы с ней разошлись!

Не может быть, думаю я, так не бывает — ещё и дня не прошло, как я в Польше, а Агнес уже попадается мне на пути! Чтобы успокоиться, я смотрю на часы и спрашиваю себя, который час теперь в Виннипеге. Я очень устал, потому что перелёт в Европу отнял у меня целую ночь. Где она? Просто выпала из жизни. Почему дяде Джимми хоть бы что, почему он выглядит выспавшимся и бодрым как никогда? Я пытаюсь нащупать потерянное время, ищу его в моей голове, но вместо него натыкаюсь на другое время, которое осталось в моём далёком прошлом.

Мне кажется сейчас очень важным упорядочить мои воспоминания — час за часом, место за местом, и в самую первую очередь я думаю о том, как всё начиналось. С Агнес, со мной и с Джимми.

3

Когда я был ребёнком, в семидесятые годы, дядя носил меня на руках за шесть километров — из Ротфлиса в Вилимы, под палящим солнцем, — когда у нас был двухнедельный отпуск на озере. Между Ротфлисом и Вилимами и по сей день нет автобусного сообщения. Вилимы — последний населённый пункт перед озером. Там, в этой рыбацкой деревне, заканчивалась асфальтовая дорога. А дальше были уже только просёлки, ведущие в лес, — на них по ночам попадались косули, они шли на водопой. Они утоляли жажду чаще всего в полуночные часы, и приходилось быть предельно внимательным, потому что косули, внезапно возникая перед тобой в розовой полутьме, в своём страхе перед человеком часто бывают непредсказуемы.

Чтобы было понятно: до 1945 года наш посёлок назывался Ротфлис, теперь он называется Червонка.

В Ротфлисе восточные пруссаки промышляли мехом и шерстью. Они охотились и дубили шкуры — а шкуры диких зверей из лесов Ротфлиса и Вилим возили на продажу в Кёнигсберг, Алленштейн и Данциг. Предприниматели. Озеро и его волны, а заодно и ночное небо то и дело окрашивались дубильным корьём и кровью застреленных косуль и диких кабанов. Иногда в капканы попадались хорьки, и тогда на вырученные от продажи их шкурок деньги охотники заказывали у лучшей портнихи Алленштейна, фрау Гензерих, дорогие юбки, шали и корсажи для своих жён.

В Червонке свирепствовала мафия страховщиков, предводительствуемая всемогущим начальством. Джимми обтяпывал с ними тёмные делишки, но клял коммунистов последними словами и ругался как сапожник, когда по вечерам смотрел по телевизору новости.