Дидро и цивилизация России

Через несколько дней после приезда в Петербург Дидро побывал в мастерской Фальконе, чтобы увидеть большую модель памятника Петру I. Между друзьями произошло объяснение по поводу неудачной первой встречи: Фальконе оправдался тем, что ему заранее было известно о готовности Нарышкиных принять у себя французского гостя, но «душа философа была уязвлена навсегда»[320]

. Личный конфликт с художником никак не повлиял на оценку философом модели статуи Петра. Эта оценка была восторженной:

Конь колоссален, но легок; он мощный и грациозный; его голова полна ума и жизни. Сколько я мог судить, он исполнен с крайней наблюдательностью, но глубоко изученные подробности не вредят общему впечатлению; все сделано широко. Ни напряжения, ни труда не чувствуешь нигде; можно подумать, что это работа одного дня… Герой сидит хорошо. Герой и конь сливаются в прекрасного кентавра, человеческая, мыслящая часть которого составляет, по своему спокойствию, чудный контраст с животною, вскрючивающеюся частью. Рука эта хорошо повелевает и покровительствует; лик этот внушает уважение и доверие; голова эта превосходного характера, она исполнена с глубоким знанием и возвышенным чувством; это чудесная вещь… Труд этот, как истинно прекрасное произведение, отличается тем, что с первого же взгляда кажется прекрасным; когда же смотришь его второй, третий, четвертый раз, оно представляется еще более прекрасным. Покидаешь его с сожалением и всегда охотно к нему возвращаешься[321]

.

Как заметила О. Е. Русинова, своим письмом Дидро установил своеобразный канон описания Медного всадника, однако ее вывод о том, что письмо не было выражением действительного (якобы отрицательного!) мнения Дидро о работе Фальконе, представляется неубедительным. Исследовательница полагает, что «похвальная речь» была жестом, который должен быть скрыть двойную обиду, нанесенную философу скульптором, отказавшим ему в гостеприимстве, и императрицей, которая предпочла фальконетовский вариант надписи для памятника варианту Дидро[322]. Однако последний узнал о том, что Екатерина отвергла его варианты надписи, лишь в 1782 году[323].