Дикие лебеди

Вскоре случилось несчастье. Поэт по фамилии Бянь, ездивший в Харбин и близко подружившийся с мамой, попытался покончить с собой. Он был последователем поэтической школы «Новолуние», которую возглавлял Ху Ши, ставший при Гоминьдане послом в США. В этом литературном направлении особое внимание уделялось эстетике формы и ощущалось влияние Китса. Во время войны Бянь вступил в компартию, но обнаружил, что его поэзию считают неуместной: революция требовала пропаганды, а не самовыражения. Он частично соглашался с обвинением, но в то же время был подавлен, мучился сомнениями; чувствовал, что не сможет больше писать и в то же время — что не сможет жить без поэтического творчества.

Эта попытка самоубийства потрясла партию. Если человек способен настолько разочароваться в Освобождении (Так в КНР называют революцию 1949 года.), что предпочитает расстаться с жизнью, это плохо говорит о партии. Бянь работал учителем в цзиньчжоуской школе для партийных работников, многие из которых не умели ни читать, ни писать. Школьная парторганизация провела расследование и пришла к неожиданному выводу, что Бянь попытался покончить с собой от несчастной любви… к моей маме. На обличительных собраниях женщины из Федерации обвиняли маму в том, что она обнадежила Бяня, а потом бросила его ради более ценной добычи — моего отца. Мама гневно требовала доказательств. Конечно, они так и не были представлены.

В этом случае отец встал на мамину сторону. Он знал, что во время поездки в Харбин, когда она якобы бегала на свидания к Бяню, она встречалась с ним, а не с поэтом. Он видел, как Бянь читал маме свои стихи, знал, что мама им восхищалась, и не находил во всем этом ничего предосудительного. Но ни он, ни мама не могли остановить поток сплетен. Особенно злобствовали женщины из Федерации.

Посреди всей этой клеветнической кампании мама узнала, что ее апелляцию относительно Хуэйгэ отклонили. Она была вне себя от горя. Она дала Хуэйгэ обещание, а теперь чувствовала, что ввела его в заблуждение. Она часто ходила к нему в тюрьму, рассказывала, что делает для пересмотра его дела и не представляла себе, что коммунисты не пощадят его. Она искренне надеялась на лучшее и ободряла его. Но теперь, увидев ее напряженное лицо, заплаканные глаза и тщетные попытки скрыть отчаяние, он понял, что надежды нет. Они вместе плакали, прямо перед охраной, сидя по разные стороны стола, на который требовалось положить руки. Хуэйгэ взял мамины руки в свои. Она не отстранилась.

Отцу доложили о маминых посещениях тюрьмы. Сначала он молчал. Он сочувствовал ее трудностям. Но постепенно он рассердился. Скандал по поводу попытки Бяня совершить самоубийство был в самом разгаре, а теперь утверждали, что у его жены роман с гоминьдановским полковником — но ведь у них еще не кончился медовый месяц! Он был в ярости, но главную роль в том, что он принял решение партии относительно полковника, играли не его личные чувства. Он сказал маме, что, если Гоминьдан вернется, люди вроде Хуэйгэ первыми помогут ему восстановить власть. Коммунисты, сказал он, не могут так рисковать: «Наша революция — дело жизни и смерти». Когда мама попыталась объяснить ему, как Хуэйгэ помог коммунистам, отец ответил, что ее посещения тюрьмы, а особенно то, что они держались за руки, только повредили Хуэйгэ. Со времен Конфуция только муж с женой или, в крайнем случае, возлюбленные могли дотрагиваться друг до друга на людях. Даже при таких обстоятельствах это случалось крайне редко. Когда Хуэйгэ и маму увидели держащими друг друга за руки, это сочли доказательством их романа — соответственно, помогая коммунистам, Хуэйгэ руководствовался «неправильными» чувствами. Маме трудно было возразить, но от этого она не чувствовала себя менее несчастной.

Ощущение безысходности усугублялось тем, что происходило с несколькими ее родственниками и многими близкими людьми. Заняв город, коммунисты тут же объявили, что всякий, кто работал на гоминьдановскую разведку, должен прийти и заявить об этом. Ее дядя Юйлинь никогда не работал на разведку, но у него было удостоверение разведки, и он считал, что должен заявить об этом новым властям. Жена и моя бабушка пытались отговорить его, но он предпочел сказать правду. Он оказался в трудном положении. Если бы он не признался, а коммунисты узнали бы о нем, что было весьма вероятно, учитывая их необычайные организационные таланты, его ожидали бы большие неприятности. Но явившись добровольно, он сам дал им повод для подозрений.

Вердикт партии звучал так: «Политически запятнал себя в прошлом. Не наказывать, но работать может только под наблюдением». Этот приговор, как почти все, выносился не судом, а соответствующим партийным органом. Непонятно было, что именно он означает, но в результате тридцать лет жизнь Юйлиня зависела от политического климата и партийных начальников. В те годы горком в Цзиньчжоу не свирепствовал, и ему разрешили и дальше помогать доктору Ся в лавке.