«Дипломат поневоле». Воспоминания и наблюдения

Этот пример указывает еще на одно замечательное свойство швейцарцев – их бережливость. Следует отметить, что эта бережливость не имеет ничего общего со скупостью и скаредностью. Швейцарец не любит складывать заработанные деньги в шерстяной чулок, как это делает французский мелкий буржуа. Он вкладывает их в собственность. Он вкладывает их в фабрики, магазины, торговые предприятия, и деньги его возрастают с головокружительной быстротой. Их не вместить в мешки, а не то что в чулок. Тридцать тысяч франков быстро становятся тремястами тысячами, триста тысяч – тремя миллионами. Но какой прок от этих миллионов? Их обладатель ведет тот же скромный образ жизни. Ни замков, ни дворцов, ни «роллс-ройсов», ни «кадиллаков». В доме из пяти комнат он чувствует себя самым счастливым человеком на свете, и самый любимый его автомобиль тот, который расходует меньше всего бензина. Это совсем не скупость. Жить по-другому не доставляет ему удовольствия. Ему отвратительны роскошь и пышность. На одержимых страстью к великолепию – и в Швейцарии есть отдельные новоявленные богачи, вроде наших, – он смотрит с усмешкой или сожалением, говорит о них презрительно, употребляя резкие выражения. Во время двух войн Швейцария сделалась удобным местом для легких заработков и незаконных махинаций. Действовали там исключительно иностранцы. А швейцарские богачи, разбогатевшие на войне, всегда соблюдали довоенный образ жизни и старинные традиции.

Цюрих – один из городов, где очень много миллионеров. Там можно увидеть витрины магазинов, где выставлены роскошные вещи. У одного из владельцев магазина я заказывал себе сорочки и, вынужденный торговаться с ним, сказал: «Вы что, принимаете меня за миллионера из Цюриха?» Он ответил:

– Я с ними дел не имею. Не беспокойтесь! Они свое дело знают, покупают только готовое.

Швейцарские миллионеры в такие дорогие магазины даже не заходят. Во-первых, одеваться там они считают щегольством и, во-вторых, думают, что в этих магазинах продаются исключительно лондонские или же парижские товары.

Что за странная прихоть судьбы. Оба моих приезда в Швейцарию совпадали с военным временем. Швейцария каждый раз представлялась мне в другом облике. Когда в 1916 году я вступил на ее землю, не было никаких признаков, указывающих на то, что в Европе идет война. Не было ни строгого контроля на таможне, ни ограничений в отелях и ресторанах. Полный достаток и полная свобода. Как будто не было Марны, как будто с карты мира не стерли Бельгию, как будто австро-венгерская монархия, находившаяся в двух шагах от Букса, не была накануне распада. Но именно из-за потрясений этой монархии я, потеряв голову, стремился на эту землю обетованную, именуемую Швейцарией.

Привыкнув давать уклончивые ответы на тысячи каверзных вопросов австрийской полиции, я на единственный вопрос швейцарского таможенного чиновника: «Сколько у вас денег?» дал неправдоподобный ответ: «У меня совсем нет денег!»

В нашем посольстве в Вене меня научили, что, проезжая австрийскую границу, нужно отрицать наличие двух вещей. Во-первых, книг (или каких-нибудь рукописных материалов), во-вторых, – денег. В действительности же оказалось, что в этот край свободы можно было провезти сколько угодно всяких книг и бумаг, а без денег и въехать было нельзя. Наконец, когда таможенный чиновник удивленно посмотрел мне в лицо и пробормотал: «Раз так – встаньте в сторону», я сразу же понял свою ошибку и заявил, что у меня в кармане имеется чек более чем на тысячу франков. В те времена тысяча швейцарских франков, соответствующая пятидесяти турецким лирам, была довольно изрядной суммой. Несмотря на то что со времени написания Хильмы Туналы книжечки об образовании в Женеве прошло довольно много времени и несмотря на то что мировая война уже два года как терзала Европу невиданной разрухой и финансовым кризисом, здесь можно было на 150-200 франков прожить месяц. Это я сразу же понял, зайдя в вокзальный ресторан в ожидании поезда на Давос. Мне подали на завтрак столько еды и напитков, что ими можно было досыта накормить десять человек. За все это я заплатил меньше одного франка. А удобства и питание в санатории, куда меня поместили через четыре дня, меня просто поразили. Можно сказать, что больных почти насильно кормили четыре раза в день мясными, сладкими, солеными блюдами. На ночь каждый должен был выпить большой стакан молока. Большинство больных, как и я, испытывали голод, но и они подняли крик «Помилуйте, достаточно!» Однако это не помогало. Врачи и обслуживающий персонал после этих протестов угощали их еще энергичнее.

Хорошо кормили не только в санаториях, но и в самых маленьких швейцарских пансионах. В самых больших отелях до последнего года войны было все, что душе угодно, и только в 1918 году начали нормировать выдачу продовольственных товаров.

В свой второй приезд в Швейцарию, то есть в первые годы последней мировой войны, я столкнулся с совершенно противоположным явлением.