Дискуссия по вопросам советского языкознания

Взять хотя бы слово труд, имевшее еще в древнерусском языке такие значения: боль, болезнь, скорбь, страдание, забота, старание, подвиг и т.д., а в социалистическом обществе труд есть дело чести,

дело славы, дело доблести и геройства, – следовательно, наша жизнь восстановила одно из многих значений этого слова. Можно написать огромное исследование на тему «Социально-экономические и общественные условия изменения значения слова труд». Замечательно, что старое значение этого слова сохранилось и по сей день в глаголе живой речи: натрудить себе ногу, трудный – больной (напр. трудная рука, трудный ребенок и т.д.) и т.п. На слове, скажем, мужик или подлый

можно раскрыть не менее грандиозную картину, если восстановить по сравнительно-историческому методу, что первоначальное значение корня первого – просто человек, а то и герой, кое-где – слуга, домочадец, самец (например, в сербском языке), а в русском и польском от этого корня мужественный и т.д.; второе слово – подлый, возникшее из основы под недавно, в XVIII веке, обозначало – простолюдин,

простонародный, а затем стало обозначать в устах господствующего класса относящееся к морали понятие.

Таким путем сравнительно-исторический метод вскрывает в слове разнообразную гамму значений, обусловленных общественными условиями.

Может ли идти в какое-нибудь сравнение с этом то, чтó делает элементный анализ, ответить не трудно. Поэтому отстаивание сравнительно-исторического метода едва ли может быть расцениваемо как реакционная позиция, как думают некоторые оппоненты. Даже такой историко-этимологический анализ, который мы недостаточно еще ярко представили здесь и который еще не стоит на должной высоте в индоевропеистике, дает нам представление о несравненном превосходстве его в деле «доказательства марксистской идеи развития» языка (Б. Серебренников).

Даже акад. Марр не раз отмечал «изумительную разработанность» «старого» учения, не допуская, вместе с тем, «никакого соглашательского примирения с индоевропейской лингвистикой».

Отпугивание от «изумительно разработанной методики» вполне естественно для автора новой теории, охраняемой им в чистоте, естественно потому, что он представлял свое учение, как антитезу «старому».

А ученики не поинтересовались, нет ли чего полезного в «изумительной» технике индоевропеистики.

Особо следует остановиться еще раз, ввиду его исключительной важности, на вопросе о влиянии такого состояния нового учения на советскую школу и тем самым на культуру речи во всем Союзе. Поскольку взоры нового учения были устремлены главным образом в прошлое, постольку оно плохо (или вовсе) не обслуживало культуру современной речи. Сам Марр и его ученики много говорили о создании письменности и т.д. для бесписьменных языков Союза, фактически же это было надобно им лишь для научного записывания текстов.

Больше того. Новое учение в таком виде, как оно есть, тормозило усовершенствование культуры речи. Оно требовало коренной ломки грамматической системы. Оно требовало изъятия традиционной грамматической терминологии. Марр использовал свой авторитетный голос для того, чтобы расшатать школьную грамматику – эту основу грамотности и культуры речи.

«Формальное идеалистическое учение, на котором построена так называемая грамматика

, абсолютно не приспособлено к увязке ни с живой речью подлинной, ни с ее базой, производством». И это пишется в журнале «Русский язык в советской школе» (1930 г., № 4)! Или там же: «…созданная таким торжествующим доселе идеалистически-формальным научным мировоззрением грамматика смотрит обозленной волчицей на сотни, тысячи и миллионы нарушителей ее бумажного канона… Смешно даже говорить о реформе русского письма или грамматики… Тут не о реформе письма или грамматики приходится говорить, а о смене норм языка» (Н.Я. Марр. Избранные работы, т. II, стр. 374 – 375. – Подчеркнуто мною. – Г.А.).

Как известно, нормативная грамматика, которую, конечно, следует держать на уровне научных требований, потому и может играть роль основы культуры речи, что она на определенном (обычно – длительном) отрезке времени стабильна. Иначе она теряет смысл. Научная грамматика может быть изменяема даже коренным образом с каждым ее изданием, школьная же, практическая (нормативная), которой не отказано, конечно, в совершенствовании, не может допустить этого. Изменение даже одной терминологии педагогически вредно отражается на отношении учащегося к грамматике, роняя ее авторитет.

«А нужна ли вообще грамматика?» – говорит акад. Марр (Избр. работы, т. II, стр. 374).