Дитя примирения

— Ну вот, все и решилось. А что ты хочешь от меня?

Ханну начало трясти. Ей хотелось заорать, наброситься на него! Но она взяла себя в руки.

— Дина должна согласиться — я не могу тащить ее туда насильно.

Тут он все же повернулся к жене. Глаза у него горели.

— Я и не говорил, чтобы ты тащила ее туда! Разве я говорил такое? Нет. Просто просил помочь ей принять решение.

— То есть ты имел в виду, что уговаривать ее — это мое дело?

— В таких делах ты разбираешься лучше, чем я.

«О, Боже! Все начинается снова!»

Дуглас отвернулся и уставился в телевизор.

Ханна сидела молча, все больше погружаясь в свою боль и обиду. Иногда она его почти ненавидела!

Эви смотрела куда-то между ними, ей хотелось плакать. Она думала о том, что здесь есть и ее вина. Может, это она посеяла дурное семя, даже не догадываясь о последствиях, которые придется расхлебывать следующим поколениям? В то время ей казалось, что Ханна слишком молода, чтобы ей что-то рассказывать; но, видимо, дочь каким-то образом впитала и взрастила в себе это семя печали.

Эви швырнула свое шитье в дорожную сумку, тихо встала и выключила телевизор.

— Мама!

— Что вы делаете? — разгневанно воскликнул Дуглас.

Эви не боялась стать мишенью его гнева. Пусть лучше они объединятся против нее, чем будут грызться друг с другом.

— Не позволяйте Дине делать аборт, — просто сказала она, готовая к сражению.

— Мама! — сказала Ханна, уверенная, что сейчас мать выступит с обвинительной речью в защиту нерожденных детей.

Эви заметила, как сузились глаза Дугласа и как дергается его щека.

— Пожалуйста, выслушайте меня, — сказала она и вернулась на свое место. Эви старалась говорить спокойно, хотя ей хотелось заорать; сказать им, что она старше, мудрее и знает о жизни больше, чем все они вместе взятые.

— Положение Дины никак не связано с тем, что думаете вы или кто-нибудь другой, — размеренно сказал Дуглас; в глазах пылал гнев.

— Ты знаешь, что я думаю об этой проблеме, но ты не знаешь, почему я так думаю.

— Это не имеет значения.

— Она — моя внучка, и я ее люблю.

— Она — моя дочь! Вы думаете, что я ее не люблю?

— Знаю, что любишь. Ты любишь ее больше своей собственной жизни. Все, чего я прошу, — выслушать меня. — Эви подвинулась вперед, руки сомкнуты на коленях, голова наклонена. Это будет труднее, чем она предполагала.

— Долгие годы я носила это в своем сердце, но теперь, кажется, пришло время рассказать вам все — хочу я этого или нет.

Дуглас, скрипя зубами, смотрел то на нее, то на Ханну. Видно было, что он из последних сил старается сдерживаться. Он медленно выдохнул, как будто стараясь расслабить свои мышцы.

Хорошо. По крайней мере, он старается. Эви знала, что зять восхищается ее мужеством, но также знала — это не означает, что он примет ее мнение во внимание. Она была уверена, что Дуглас считает, что он и так уже знает все, что она хочет им сказать. Он прекрасно знал, что Эви принадлежит к фундаменталистской церкви. Ее обтрепанная и потертая Библия и сейчас лежала рядом с ней; из книги выглядывали полдюжины закладок, которые, как наверное думает Дуглас, отмечали все стихи, подходящие к ее гневной проповеди. Но как раз проповедовать она и не собиралась!

За первые несколько лет, которые были женаты Дуглас и ее дочь, Эви научилась не вмешиваться в их личную жизнь. Фрэнку — бывшему руководителю — было труднее этому научиться, так как он привык всем управлять. Так что от его вмешательства Дугласа спасало только расстояние и слабое здоровье тестя. Фрэнк и раньше видел свою дочь обиженной; он бы не допустил, чтобы это повторилось снова. Еще одно напоминание о прошлом…

Эви заметила, как закрылся Дуглас. Услышит ли он хоть слово из того, что она собирается им сказать? Как бы то ни было, она решила рискнуть.

— До того, как я и Фрэнк поженились, у меня был туберкулез.

— Мы знаем об этом, мама…

— И после того, как ты родилась, у меня был рецидив, — продолжала Эви. Она заметила, что Ханна готова прервать ее, чтобы избежать неприятной темы и не раздражать еще больше Дугласа. — Врач собирался отправить меня в санаторий, но Фрэнк настоял, чтобы я осталась дома. Он хотел, чтобы я была рядом; да и мне это было очень нужно. Тебе было три года, Ханна, твоему брату — шесть, и меня совсем не радовала перспектива оставить вас на долгих шесть месяцев. Твой отец заказал больничную кровать; мы не позволяли детям входить в мою комнату. Бабушка приносила тебя на руках к дверям моей комнаты, оттуда ты говорила мне «доброе утро» и «спокойной ночи». Иногда мы разрешали тебе сидеть на стульчике в дверях — так, чтобы я могла с тобой разговаривать. Ты просто разбивала мое сердце, Ханна. Снова и снова ты спрашивала меня, почему нельзя войти ко мне в комнату и повозиться со мной так, как ты это любила делать прежде. Ты ведь не понимала, что такое туберкулез или инфекция. — Эви посмотрела на свою взрослую дочь, зная, что несмотря на все объяснения та чувствовала себя отверженной. — Мне было так трудно отказывать себе в желании брать тебя на руки и целовать тебя.