Дитрих Бонхёффер. Праведник мира против Третьего Рейха

«Мы не знаем, что делать, но к тебе очи наши!» (2 Пар 20:12).

В мае 1932 года, за несколько месяцев до прихода Гитлера, Дитрих Бонхёффер читал с амвона церкви Святой Троицы ( Dreifaltigkeitskirche) в Берлине проповедь на этот текст. Тогда он служил капелланом в 

Technische Hochschule и состоял приват-доцентом университета. Над этим текстом он много размышлял и раньше, и потом, а сегодня этот текст мы можем поставить эпиграфом к жизни человека, о котором здесь вспоминаем. Не стоит вдаваться в биографические подробности, этим мы сослужили бы плохую службу нашему другу и брату, но пусть личные воспоминания станут приложением к Слову, которое всегда было в средоточии его размышлений, на службу которому он полностью отдал себя.

Бонхёффер происходил из ученой семьи и казался предназначенным для академической карьеры. Он не стыдился академических традиций своих предков, семейной культуры, и никогда не разделял свойственное многим богословам презрение к гуманитарным наукам. Он разбирался в классическом искусстве, музыке, литературе и если критиковал, то со смыслом – он всегда сперва читал и слушал, а потом уж высказывал свое мнение. Когда он впервые сделал это в диссертациях Sanctorum Communio и  Act and Being

, он проявил такой уровень зрелости и вдумчивость, каких немыслимо было ожидать от юноши 21 года или 24 лет. Как же гордились им в родительском доме на Вангенхаймштрассе, не меньше, чем его старшими братьями, из которых один погиб совсем молодым еще на Первой мировой войне, а второй разделил его участь, так что в живых остался лишь один, и тот еще не знает об участи Дитриха.

«Мы не знаем, что делать». Молодой богослов столкнулся с проблемой христианской жизни и действия и не удовлетворился осторожными общепринятыми ответами. С сократической тщательностью он продолжал копать дальше, когда все другие останавливались, и его умение вопрошать передалось ученикам. Вскоре стало ясно: это прирожденный учитель. Его класс подготовки к конфирмации в северном районе Берлина, с которым он прожил три месяца единой жизнью, стал прологом к осуществлению более глобальных планов в семинарии Финкенвальде. В промежутке между этим классом и Финкенвальде перед ним открывалась надежная, блистательная академическая карьера, было бы только его желание.

Но вместо университета он отправился в Лондон. То была не первая заграничная поездка – он служил помощником священника в Барселоне и провел год по студенческому обмену в семинарии «Юнион» в Нью-Йорке. Тогда и завязались существенные экуменические связи. Но отъезд из Берлина в октябре 1933 года имел другое, программное значение: Бонхёффер порывал с рейхсцерковью. Когда он отказался скрывать свои взгляды в общении с лондонскими прихожанами, обрабатывавший его берлинский бонза воскликнул: «До чего же вы сложный человек!» Но Дитрих Бонхёффер отнюдь не был сложным человеком, напротив, он просто и ясно различал добро и зло. Он исследовал проблемы этики, не увлекаясь «диалектическими» играми. Любое исследование ведет к определенной цели, вопрос задается ради того, чтобы получить ответ.

Полтора года в Лондоне позволили ему окончательно прояснить курс. О его пастырской работе в церкви Святого Павла, в Олдгейте и в Сиденхеме расскажут другие. Его прихожане, которые находятся сегодня среди нас, испытали на себе воздействие его служения, сколь оно ни было кратко, и никто из нас, гостивших в ту пору у него на Форест-хилл, никогда не забудет того времени. Я живо припоминаю его проповедь в День Поминовения 1933 года. Текст (Премудрость Соломона, о праведных) гласил: «Они пребывают в мире», и Дитрих рассказал о пациенте, от которого отказались врачи: он теряет сознание, находится между жизнью и смертью, смотрит как бы по ту сторону границы и восклицает: «Боже, как прекрасно!» В те дни он зачастую говаривал, что для христианина достаточно прожить 36 или 37 лет, то есть полагал себе еще десять лет. Он ощущал тяжкое бремя мира.

«Мы не знаем, что делать». «Я никогда не забуду, – писала хозяйка пансиона по соседству с его домом, – как он бродил взад-вперед по террасе, пытаясь решить, оставаться ли ему в Англии или же оставить свой приход и возвратиться к преследуемой Церкви Германии. Ему очень хотелось поехать в Индию, к Ганди, и он понимал, что если не воспользуется моментом, уже никогда туда не попадет. Я заранее знала, что выберет такой человек, как он». Такое же решение он принял перед началом войны – друзья организовали ему приглашение в Америку и уговаривали остаться, но краткий визит завершился возвращением на родину. Он видел свое место рядом с тяжко угнетенными братьями и учениками и со своими родными, также вовлеченными в битву с Антихристом.

«Мы не знаем, что делать, но к тебе очи наши!» Тревоги начала пути завершились – он пришел к ученичеству Христову, и то, о чем он пишет в последней своей книге, вполне осуществилось в его жизни. Закон и Евангелия, заповедь и завет указывают единственный ясный путь, которого он искал: «Только верующий послушен и лишь тот, кто послушен, верует». Поскольку он размышлял об «общинной жизни» и посвятил ей трактат и по соответствующим правилам построил братскую жизнь в семинарии, уместно, говоря о нем одном, и это «мы» – «мы не знаем», «очи наши» – ибо лишь в церковном братстве можно расслышать голос Господа и последовать за ним. Существует «единая святая вселенская Церковь» и каждая Церковь полагает себя таковой, но верность собственному вероисповеданию не мешала Дитриху Бонхёфферу разглядеть недостатки даже в Исповеднической церкви, не препятствовала воспринимать и запечатлевать в своих трудах многое из иных традиций.

Он оставался экуменическим богословом в большей мере, чем любой другой немец его поколения, и отказался принимать активное участие во Второй мировой войне, напротив, он укреплял связи с британскими братьями даже после того, как границы замкнулись и поездки в нейтральные страны стали все более рискованными. Он предупреждал об опасностях проповедуемого «немецкими христианами» изоляционизма. Как в истории Самсона, один человек мощными руками обрушивает всю постройку. Почти не раздавалось предостерегающих голосов, никто не протягивал руку помощи извне, и политическое действие превращалось в насущную необходимость. «Почему, – спрашивал Дитрих в последний свой визит сюда, – почему революции всегда совершают дурные люди?»

Он жертвовал всем в этой борьбе, как и его брат, его зятья и друзья. Исход был непредсказуем не только для участников Сопротивления, но и для самого Сопротивления. Епископ Белл вспоминал об апокалипсическом тоне последней беседы с Дитрихом в Стокгольме: Дитрих уверился в нависшем над Германией, а может быть, и над всей Европой роке. Но сейчас, именно сейчас с особой силой звучат слова: «Мы не знаем, что делать, но к тебе очи наши!» Даже последние два года, в тюрьме, где возможность исполнять пастырские обязанности представлялась лишь изредка, и последние два месяца, когда он и Клаус ждали смертного приговора, для Дитриха стали лишь очередным, высшим этапом ученичества. Он писал ранее о даре мученичества, и первую проповедь читал на текст «Мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать».

Хорошо, что сохранилось несколько удачных его снимков – он не любил фотографироваться, и самые удачные фотографии, что символично, представляют его в кругу семьи, с теми людьми, с кем он был особенно близко связан, кто сопутствовал ему до конца: родители – до суда, двое зятьев – в концлагерь, брат – в смерть. Одна из самых прекрасных, свободных, счастливых семей Германии оплакивает ныне своих детей – вот они, жертвы войны! Надежда и речь изменяют нам, «мы не знаем, что делать»! Но нельзя ставить точку на этих словах, дочитаем стих до конца – «к Тебе очи наши». В таком переходе от мучительного поиска к полной уверенности ученичества заключается тайна Дитриха Бонхёффера и его завещание нам. Его путь можно проследить и по развитию его стиля – от раннего абстрактного анализа к завершающим страницам «Ученичества» он становится все более простым и незатрудненным. Рецензент Creation and Fall пишет: «Из этих ста страниц можно почерпнуть больше, чем из множества богословских томов. Каждое слово взвешенно, каждая фраза на месте». Так же строилась и его жизнь. Иго, подъятое им, было не тяжко, и бремя его Господа легко: зрение прояснялось, когда, отвращаясь от себя, он взирал на Иисуса, и сбывались слова, написанные им годами ранее о христианском уповании: «Человек становится тем, кем был – или, вернее, не умел быть: ребенком».

«Мы не знаем, что делать». После тревожных недель неведения, которые мы разделили с вами, возлюбленные Сабина и Герт, и с вашими родителями, мы тем более не знаем, как жить дальше без совета нашего брата, на которого мы могли опереться, который так отчаянно нужен Церкви в это время. Сегодня нам внятны слова, сказанные Гарнаком после смерти Холла: «С ним я хороню часть собственной жизни». И тем не менее: «к Тебе очи наши». Мы веруем в общение святых, в прощение грехов, в воскресение тела и в жизнь вечную. Мы благодарим Бога за жизнь, страдания и свидетельство нашего брата, чьими друзьями мы имели счастье быть. Мы молим Бога вести нас посредством его ученичества из этого мира в Царство небесное, исполнить в нас и другое слово, которым Дитрих закончил некролог Гарнака: « non potest non laetari qui sperat in Dominum » – «Не может не радоваться уповающий в Господе» 722.