Дьюма-Ки

– Полиция говорит, что она ехала на машине практически без остановок, – безжизненным голосом рассказывала Пэм. – Она никогда не смогла бы пронести этот пистолет на борт самолета. Почему она это сделала? Сработала еще одна гребаная картина?

– Все так, – подтвердил я. – Она купила одну. А я об этом не подумал. Я вообще о ней не думал. Ни разу. Я тревожился исключительно из-за бойфренда Илли.

Очень спокойно моя бывшая жена (теперь уже точно бывшая) вынесла приговор:

– Это сделал ты.

Да, я. Мне следовало сообразить, что Мэри купит как минимум одну картину, и почти наверняка что-нибудь из цикла «Девочка и корабль» – то есть из наиболее опасных. И, конечно же, не оставит картину в «Скотто». Зачем оставлять, если можно взять ее с собой, отправляясь в Тампу? Должно быть, картина лежала в багажнике старенького «мерседеса», когда она подвозила меня до больницы. А оттуда Мэри поехала домой в Дэвис-Айлендс, чтобы взять автоматический пистолет, купленный для самозащиты.

Черт, из Сарасоты дорога на север вела аккурат через Тампу.

Вот это я как раз мог предугадать. В конце концов, я с ней встречался, знал, что она думала о моем творчестве.

– Пэм, на этом острове случилось что-то ужасное. Я…

– Ты думаешь, меня это волнует, Эдгар? Или меня волнует причина, по которой эта женщина так поступила? Из-за тебя погибла наша дочь, и я больше не хочу говорить с тобой, я больше не хочу тебя видеть, и я скорее вырву себе глаза, чем взгляну еще на одну твою картину. Лучше б ты умер, когда на тебя наехал кран. – В голосе звучало какое-то запредельное глубокомыслие. – И это был бы счастливый конец.

Последовала короткая пауза, за которой послышалось гудение свободной телефонной линии. Я подумал о том, чтобы швырнуть трубку в стену, но плавающий над головой Эдгар наложил вето. Плавающий над головой Эдгар сказал, что не стоит доставлять Персе такое удовольствие. Поэтому я тихонько положил трубку на базу, с минуту постоял, покачиваясь – живой, тогда так моя девятнадцатилетняя дочь умерла. Ее не застрелила, но утопила в собственной ванне обезумевшая арткритикесса.

Медленным шагом я вышел из дома. Дверь оставил открытой. Запирать ее теперь не имело смысла. На глаза попалась прислоненная к стене метла, которой сметали песок с дорожки, и у меня начала зудеть правая рука. Я поднял ладонь перед собой, посмотрел. Вроде бы ничего не видел, но чувствовал, как сжимаются и разжимаются пальцы. Чувствовал, как пара длинных ногтей впивается в ладонь. Остальные были короткими и неровными. Должно быть, обломились. Где-то (возможно, наверху, на ковре в «Розовой малышке») осталась парочка призрачных обломков.

– Уйди, – сказал я ей. – Ты мне больше не нужна. Уйди и умри.

Она не ушла. Не могла уйти. Как и предплечье, с которым она соединялась, кисть зудела, пульсировала болью, отказывалась покинуть меня.

– Тогда разыщи мою дочь. – Из глаз полились слезы. – Приведи ее назад, почему бы тебе этим не заняться? Приведи ее ко мне. Я нарисую все, что ты захочешь, только приведи ее ко мне.

Никакой реакции. Я оставался одноруким мужчиной, которого мучили фантомные боли. И единственным призраком был мой собственный, зависший над моей головой и все это наблюдающий.

Зуд усиливался. Я взял метлу, плача не только от горя, но и от этого невыносимого зуда, потом осознал, что не смогу осуществить задуманное: однорукому не переломить черенок метлы об колено. Я снова прислонил ее к стене, под большим углом, ударил по черенку сверху здоровой ногой. Он с треском переломился, помело отлетело в сторону. Подняв зазубренный конец обломившегося черенка на уровень глаз, из которых катились слезы, я кивнул: сгодится.

Огибая угол дома, я направился на берег; какая-то часть моего сознания фиксировала громкий разговор ракушек под «Розовой громадой», когда волны врывались в темноту под виллой, а потом откатывались обратно.

Когда я добрался до мокрой и блестящей полосы укатанного волнами песка, усеянного теннисными мячами, в голове мелькнула третья фраза, произнесенная Элизабет в «скорой» и записанная Уайрманом: «Ты захочешь, но нельзя».

– Слишком поздно, – вырвалось у меня, а потом нить, державшая Эдгара над моей головой, оборвалась. Его унес ветер, и на какое-то время память как отрезало.

Глава 17

Южная оконечность

i

Я помню, что вернулся в этот мир, когда подошел Уайрман и поднял меня на ноги. Помню, как прошел несколько шагов, а после меня ударило, будто хлыстом: Илзе мертва – и я упал на колени. И что самое постыдное (пусть у меня разрывалось сердце), мне очень хотелось есть. Донимал волчий голод. Я помню, как Уайрман помог мне войти в открытую дверь, говоря, что это всего лишь плохой сон. Убеждал, что мне приснился кошмар, а когда я возразил, мол, все правда, это сделала Мэри Айр, Мэри Айр утопила Илзе в ее собственной ванне, он рассмеялся и ответил, что теперь у него отпали последние сомнения, и он точно знает, что мне это приснилось. На какое-то мгновение я даже поверил ему.