«Для сердца нужно верить» (Круг гения). Пушкин

   — Только ли радости в жизни? Только ли? — сказала умные слова, поставив стакан на столик рядом с диваном. — Жизнь так длинна ещё, успеете и на кулачках подраться. Садитесь, Аннет, садитесь, сейчас подадут и печенье, нынче славное вышло, сами пекли...

Она была молода, любима и многого не понимала. Будущее рисовалось ли ей? А если — да, то в каком свете? И уж во всяком случае, не могла она себе представить, что через несколько месяцев, отвернувшись к стене, вот на этом самом диване скончается её муж, поэт Антон Антонович Дельвиг. Человек, о котором говорили: приятнее, мягче в обращении, честнее в делах, вернее в дружбе — не сыскать.

Что прекратило его жизнь? Как будто — гнилая горячка. Многие болезни тогда так определяли. Но при том надо помнить обязательно: за несколько дней до этого Бенкендорф опять вызвал Дельвига и, когда выговаривал, губы его были узки и непримиримы. И хотя слова шефа жандармов на этот раз оказались куда умереннее, в глазах мёртвой злобой прыгала серая балтийская волна. Дельвиг вдруг понял: шеф жандармов выбрал его. Из трёх ненавистных — именно его.

Он прикрыл глаза, почти не слушая, представляя, как под таким-то градом стояли бы Пушкин или Вяземский. В том-то и шутка: града бы не было... Было бы что-то другое — молния?

Так он подумал и через несколько дней умер на своём диване... Оскорблённый в своём достоинстве, честнейший человек, не заговорщик, не тираноборец — друг Пушкина.

Однако всё это случится не сегодня, не завтра — через два месяца, в январе следующего года. Пока же они пьют чай и, перестав ругать Булгарина и вспоминать Бенкендорфа, говорят о Пушкине. О его предстоящей женитьбе, о том, что он, наверное, уже вернулся в Москву.

...От Пушкина за это время было одно письмо от 4 ноября из Болдина: «Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую цветочною по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов <...>. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века и не знаю, в чём дело — и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина...»

Письмо было весёлое, Пушкин балагурил, не зная, что пишет к другу в последний раз.

«ЖИЗНИ МЫШЬЯ БЕГОТНЯ»

Начинался декабрь 1830 года. До свадьбы всё ещё было далеко.

Пушкин сидел в штофной угловой гостиной и ждал Наталью Ивановну. Она, приглашая его к себе в московский дом на Никитской для каких-то последних решений, для советов и бесконечных разговоров, имела дурную привычку выходить не сразу. У неё было много дурных привычек. Но в том состоянии, в каком он находился сейчас, приходилось сносить всё. Он сидел, угадывая звуки дальних комнат, не поэт, не своенравный юноша — совсем нет. Скорее удручённый заботами немолодой человек.

Обои расползались длинными продольными ленточками, кое-где уже и от стен отклеиваясь. Рисунок на них был самый непритязательный: меж матовых и атласно блестевших полосок цветы шиповника. Белый столик, стоявший перед ним, был облуплен, и мелкая сетка трещин прошлась по потолку. Стояла тишина, будто -никто к нему и не собирался выходить. В соседней комнате сама по себе горела изразцовая печь, слуг тоже не было ни слышно, ни видно.

Цветы шиповника, мирный треск дров, со двора к окнам лепился пушистый декабрьский снег, а он вдруг понял, что делает непоправимое, от чего надо бежать. Побег возможен был один — к белому утреннему листу. Или ко вчерашнему: в помарках, в набросках, в профилях, кавказских бурках и всё ещё тревожащих лёгких ножках. Побег был возможен, если говорить не иносказаниями, в Остафьево к Вяземским[136], под добрый, понимающий взгляд княгини Веры, под насмешки друга. Или под его защиту? Вяземский считал, что ему, Александру Пушкину, не след жениться. О том же самом писала из Петербурга Элиза Хитрово[137], чёрт бы их обоих побрал и вместе...

Стрельнула, охнула печь, из неплотно прикрытой дверцы на пол выпал уголёк. Пушкин встал, прошёл туда, поискал щипцы. Щипцы и кочерга стояли тут же, он оглянулся, подвинул сбоку приютившуюся скамеечку.

Огонь плясал, заманивая, но уюта не обещая.

Ему показалось: кто-то всё-таки подошёл к портьере, смотрит в спину. Будь то Она, он догадался бы. Его бы как рукой толкнуло. Сердце подсказало бы. Но ничего такого не произошло. Оцепенение продолжалось.

Сестёр видеть не хотелось, хоть Александрина умилила его количеством стихов, какое знала наизусть.

Пушкин нехотя помешивал в печи, разбивая ещё крепкие головешки, смотрел на голубоватые куски огня, придумывая их игре значение...

И наконец твёрдо, жёстко за дверью прозвучали шаги, отбивая коленом шуршащие юбки, во всём параде приближалась хозяйка дома, будущая тёща, Наталья Ивановна Гончарова.

Пушкин её не видел, она подходила со спины, но по шагам, по манере выхода уже знал и во что одета, и как нетерпеливо бьёт лорнеткой по узкой, вперёд протянутой ладони. И какое выражение глаз приняла, и как губы сложила.

   — Александр Сергеевич, что же вы? — окликнула, останавливаясь посреди гостиной и досадуя, что втуне пропал великолепный её выход.