«Для сердца нужно верить» (Круг гения). Пушкин

Он вскочил быстро, будто застигнутый врасплох, поклонился, целуя тяжёлую, нетерпеливую руку.

   — Александр Сергеевич, боюсь вас огорчить, но так медленно, так медленно идут дела. У меня нет помощников, вы знаете...

Кивок в сторону окна, стало быть, в сторону флигеля, где живёт, вернее сказать, содержится несчастный супруг, потерявший разум. Крест семьи.

   — Деньги плывут, вы огорчены, а мне каково? Я готова отказать... — Тут она взглянула на Пушкина по-птичьи, боком из-за оборки чепца и быстренько поправилась: — Я готова отказаться от ваших восьми тысяч...

Почему, чёрт её бери, от восьми? Их уже десять, а набежит ещё не одна. Торопя, он о деньгах не думает.

   — Я готова ждать, пока подоспеют деньги собственные. Брать в долг — не моя привычка. Но вы настаиваете, а между тем на карету выкроить я и не помышляю, на мебели недостаёт...

   — Образуется, — прервал Пушкин голосом почти грубым. — И простые мужички мои, парнасские, выручали, а тут «Годунов». Авось принесёт оброк приличный. Карета разве ваша забота? О карете муж должен думать. Так, кажется? И о мебелях он же...

   — Но бельё, шубы, уборы... Я давеча такие шали видела. Цвет самый тонкий, не коралловый, но и не розовый, скорее в закат...

Утратившими грацию пальчиками Наталья Ивановна попыталась изобразить всю тонкость цвета, но так, однако, повернуть разговор, чтоб будущий зять не учуял: совершенно откровенно самой для себя ей хотелось сделать бесподобное приобретение. Хотя вообще-то она предпочитала расцветки глухие, с намёком на тяжесть и несправедливость судьбы.

Будущий зять смотрел хмуро, она вспомнила московские толки о фамильной скупости Пушкиных. Рука её опустилась на колено, и она сказала без перехода:

   — Но больше всего — слухи. Нет дня, чтоб Таша не плакала. Она не умеет понять мужскую жизнь; все эти романы, дуэли; все эти истории: актёрки, долги, карты; вся эта резвость, отчасти простительная... Хотя я тоже несколько удивлена...

   — Я заслужил... Заслуженное недоверие. — Пушкин кашлянул, чувствуя, как в горле появляется комок, мешающий говорить. — Но я надеюсь всей дальнейшей жизнью заслужить привязанность... И доверие, полное доверие, если не любовь...

Последнее выговорить было особенно трудно. В самом деле, почему — только доверие? И что он будет делать с этой девочкой, если она так и не полюбит?

   — Доверие моей дочери? Полноте, Александр Сергеевич, долго ли заморочить голову Та ши? Но я мать, на меня возложена ответственность. Я передам вам дочь, но и ответственность — тоже... Впрочем, нет, что толку — передавать? Случись что, на кого ляжет тяжесть выбора губительного?

Пушкин невольно дёрнулся на этих словах и посмотрел в лицо Натальи Ивановны — на этот раз отнюдь не смущённо.

   — Выбираю я! Я одна выбираю, чтоб было ясно, сударь мой! — вдруг почти вскрикнула будущая тёща и прихлопнула рукой по широкому подлокотнику.

Удар оказался столь силён, что львиная головка, видно еле державшаяся до поры, отделилась от подлокотника и с мягким стуком упала на ковёр. Они оба посмотрели на неё, потом друг на друга...

Складки вокруг рта Натальи Ивановны лежали брюзгливо, властно. Кожа была темна, в широких порах. Старость подступала к ней безжалостно, и это смягчало...

Вместо того чтобы возражать на последние слова, Пушкин только вздохнул, наклоняя голову согласно. За два года сватовства он научился наконец не школьничать прекословием. Сидел, даже ноги не выложив колено на колено, а смирно убрал под кресло. Только внутри себя беззвучно посвистывал: интересно, что ещё сегодня вменят ему в вину? Что не так усерден в отношении религии? Что не сумел заручиться расположением государя?

Вышло второе.

Он ответил свободно, может быть, чуть громче, чем следовало, собственное смирение утомляло его быстро:

   — ...Вы изволили читать письма его превосходительства Александра Христофоровича Бенкендорфа. Вы знаете, государь сам разрешил «Годунова», за мной нет грехов противу правительства и не было никогда. Что же касается Натальи Николаевны... Возможно, мне следует не только роптать на своё прошлое, но и радоваться её ревности к нему?

Лицо Натальи Ивановны на минутку стало плоским, обиженным.

   — Вы изволите шутить, но я не понимаю шуток поэтических. Вольных — тоже.

   — Тут шутки нет. Равнодушие и к прошлому равнодушно, тут ревности не будет. Ревность, как вы изволили выразиться, Натальи Николаевны не есть ли признак больше чем снисходительного расположения ко мне?

С ней надо было говорить осторожно и просто, как с больной или ребёнком.

   — В такие объяснения я не вхожу. Уж больно мудрены ваши предположения, тогда как о простом мы не можем договориться. Те деньги, какие я у вас взяла взаимообразно и на короткий срок, все разошлись. Между тем мне затруднительно нынче же выкроить из своих что-нибудь на приданое Наташе. А между тем...

   — Сколько ещё? — перебил Пушкин почти грубо. — Я на всё согласен.