Читаем Дневник полностью

Дневник

Я долго не писала. Как много воды утекло.

С 25 июня по 1 июля была снова в Хельсинки. Жила там очень хорошо.

Одиночество мое так сильно, что я его не осознаю, т. е. именно осознаю, но не страдаю. Кругом постоянная суета, мельтешение, вторичность. Вторичность не моей жизни. Она продлится до февраля. Потом начнется другая полоса.

Я, если не буду болеть, начну еще одну, очень короткую, жизнь сначала.

Все уверены, что будет переворот, а я в это не верю. Какие-то перехлопы-перетопы. Но другого пути нет и мы пойдем по этому, уродскому, мучительно нищему. Я не должна, не могу и не буду ругать свою жизнь. В каком-то смысле лучше я никогда не жила.

У меня возможность деятельности, у Маши ее особенная судьба, есть что одеть и пока что есть, не надо стоять в очередях и ныть, ныть.

Мое одиночество глубоко и безнадежно. Я знаю людей, вижу их насквозь и глубже. Это тоже, хоть и мучительно, но если говорить мистически и «это так надо».

Мне очень не хватает Мераба. Дальше будет еще хуже. Дальше его смерть станет моим отчаянием вопреки всякой логике.

Но самое главное то, что мне необходимо, наконец, начинать писать.

За 10 дней я должна написать сценарии для Л-да, план «Круглого стола» и план для передачи о Льве Ник<олаевиче> Гумилеве. 9-й день его смерти совпал с 23 июнем, а 40-й с 23 июлем.

18 июля 1992

Тяжело и трудно. Ощущение такое: все что происходит – не главное, иллюзорное. Главное где-то внутри, в другой точке. Я продолжаю ничего не делать. Видела сон с 17 на 18. Мне сказали во сне, что я похудею. Потом был показан фантастической красоты легкости и протяженности мост. Я видела мост и со стороны и стоя под ним. Почему-то этот мост имеет отношение ко мне. Говорил о похудении и показывал мост почему-то Сергей Ник<олаевич> Хотчинский,[78] кот. умер. Мир был ясен, небо сине и чисто, воздух золотистый (или золотился мост). Сегодня день преподобного св. Сергия Радонежского. Сергий посылает Сергея. Тогда – все послание Мост ведет к соединению двух точек, двух миров. Может быть это и есть мое будущее в познании на новом уровне. Я верю, что так может быть. Дай-то Бог и его послушник Сергий Сергея пославший меня интересует Мераб.

Вадим улетает в Париж. Он мне не нравится.

28 июля 1992

Планов много, но я ничего не делаю, бездеятельна и размягчена. Все движется в параллельных мирах. Придется придавать плотность формы тому, что плотно внутри, в параллельном мире. Мне необходимо: договориться с Панченко,[79] написать для Сорокина, написать план сценария для программы в «Октябре» и т. д., всегда за спиной где-то Шекспир. Если не напишу, напишет кто-то другой. Маша тоже бездельничает. Мурзик ведет себя как последний «совок», советский муж – мужчина, вернее анти-мужчина. Умер Мераб, умер Гумилев. Я жива, я в долгу перед ними столько мне давшими людьми. Ты не будешь мне верным мужем, но мы с тобой мы такое заслужили, что смутится XX век. Добьюсь своего? Загадка Дэвида Сила. М-а-ш-а!

Воскресенье уехали от них на дачу. На даче ужасно. Все мертвенно, все засохло, как-то особенно плохо.

Вечером звонила в Л-д Панченко. Давно-давно не встречала такого типа: хам, советский «хапала», только он хапает не вообще, а Гумилева. Какое наказание, в чьих руках бедный Лев Николаевич. Нет, за свои грехи мы платим здесь и полной мерой. Нынче именно такое время. Именно такое. Панченко орал и брызгал слюной, где, мол, я была и что все места уже заняты. Они с Наташей «московской дворяночкой» уже издают 4-хтомник и еще почему зовут меня Паолой, что за имя? Панченки сейчас устойчивы и благополучны, их время всегда, особенно теперь. Поживем – увидим, однако.

Хуже всего со мной. Я все. Никуда не годная память, ничего не могу делать, вся разъехалась. Понятно лишь одно: или надо сделать сверхусилия и вернуться в деятельность на ином витке или со мной все. Странно, но ситуация как у Элема. Мы все-таки, видимо, где-то таинственно связаны. Я тоже живу на инерции и тоже ничего не хочу делать, а в данный момент просто зеркально сижу при Маше.