Дневник метаморфа

Нужно было что-то сказать, и он вспомнил фразу собственного отца: «Есть люди, а есть еда», или цыганскую бабку: «Сказал Господь: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, да страшатся и да трепещут вас все звери земные, и весь скот земной, и все птицы небесные, все, что движется на земле, и все рыбы морские: в ваши руки отданы они; все движущееся, что живет, будет вам в пищу…» Но девчонка, только что пожиравшая сырую плоть монстра, его не поняла бы правильно. К тому же эти мысли принадлежали не ему, а разбойнику, которого Шульга похоронил. Нет, это не был её персональный кролик, Алексей с гадливостью отверг эту мысль и сказал:

— Я знаю, как тяжело потерять друга, раклэ.

И он не лгал ни капли. Чёрт, Капелька, так её зовут.

— Твой зверь дрался за тебя и погиб в бою, как мужчина и воин, — сказал затем. — Это правильная смерть.

— Не бывает правильной смерти, — зло ответила Капелька. — Любая смерть — неправильная.

Монстр попросту перестал существовать. Стая сожрала его без остатка. Мозгоеды сточили даже кости, оставив серебряную шерсть, зубы и когти, и теперь бродили ошалелые, раздутые, нюхая павших, о чём-то цокая. Их осталось не больше двадцати, и многие из них были ранены. Но эти, целые, смотрели на Шульгу с открытой неприязнью, и он застыл неподвижно, как камень. Одна часть Шульги боялась, что пришёл его черёд, но другая знала: он покаялся и Господь его спас.

«Если останусь жив — ни единой чужой жизни больше не возьму, ни людской, ни звериной» — подумал он, обмирая.

Девочка снова оставила его, идти за ней он не решился и просто смотрел. Она плакала над старым своим зверем и над мёртвой самкой, такой дряхлой, что неизвестно как она смогла пойти в последний бой.

— Она услышала запах монстра на ботинках рейнджера и узнала о нём, — сквозь слезы промолвила Капелька. — Но сперва не хотела идти — не моя война, сказала, пусть двуногие сражаются.

— Ты понимаешь их? — осторожно спросил Шульга.

— Немного, — сказала она. — Но вдруг прозвучал сигнал о внимании и готовности, сигнал, что пришла пора перемен… Она решила, что её призывают действовать, и повела всех. А теперь они мертвы. Мой Серый мёртв!

Зверь чихнул, из носика выскочила сопля.

— О, малыш! — завопила Капелька, хватая и целуя окровавленную морду, слёзы потекли ручьём. — Дядя Лёша!!! Отнесём его домой скорее!

На секунду Шульга подумал, что даже трупы мозгоедов можно о-очень выгодно продать фармацевтам, но и это были не его мысли, а того, уже сдохшего, и он прогнал их. Позже он вернётся сюда с лопатой, если надо, и похоронит тела.

Алексей нагнулся и поднял изувеченного зверя, проткнутого гигантскими когтями, покрытого старыми и новыми шрамами — и те, другие, его не тронули. Вместо этого вперед вышла самка с седеющим носом, распоротой холкой, с небольшим окровавленным висячим выменем и сухо заклекотала.

— Что она говорит? — спросил Шульга.

— Что семья всегда возрождается, — тихо ответила девочка, — и становится сильнее. Это новая Мать матерей.

Зверь в его руках приоткрыл одно веко, вздохнул и уставился янтарным глазом. Кажется, тоже вспомнил.

— Показывай дорогу., - сказал Шульга.

Глава 38. Дорогой дневник

Это пиздец, где мне достать пломбир? Нужен либо портативный пищевой синтезатор в зоне доступа, либо простой человеческий человек с синтезатором у себя дома. В идеале — найти выход на молокозавод и сделать ручейный спецзаказ. Однако, как сунуться к людям без того, чтоб меня не закрыли в изоляторе за семью замками? Я представил бывших коллег в совокупности с юными институтским ветеринарами, восторженно тычущих в меня иголками, сующих трубки во все биологические отверстия, роющихся в моей яичной ямке с драгоценным пеструнчиком в глубине, берущих многочисленные пробы, заставляющих пускать волну под сотню записей, и стало как-то нехорошо, неуютно, понимаете? Нет, к людям ни хвостом, ни ластой, как говорила милая.

Тем временем в озёрной общине я и вправду полноценно зажил прямо с порога, не скучал от слова совсем, дел было по горло, уж поверь.

Во-первых, я сталкерил шаманку, старую Сьё, она же — мамаша Сьё, правда, столкнулся с тем, что её, мерзавку, не особо и посталкеришь. Она сразу начинала хрипло петь, любопытство пропадало и я уходил. Гипноз, мать его внушение! Кажется, я ей не нравился и она терпела меня как неизбежное зло, вроде больной, криво сросшейся лапы. Она подсмотрела в моём собственном словаре слово «душнила» и теперь прозывалась. И ничего я не душный, а весёлый и находчивый.