Дневник посла Додда

Он не выказал готовности действовать немедленно, но обещал заняться этим вопросом.

«Вашингтон» отплыл в полночь, и я сразу же лег спать.

Четверг, 17 мая. Я приехал в Берлин в половине одиннадцатого ночи. Моя семья и все сотрудники посольства встретили меня на вокзале. Я был рад вернуться к семье, но напряженность обстановки сразу же дала себя почувствовать.

Пятница, 18 мая. Сегодня утром у меня был откровенный и прямой разговор с Мессерсмитом, который назначен посланником в Австрию. Мы поговорили о положении евреев в Австрии, об опасности широкой огласки, о разумности отказа от больших светских приемов и особенно о том, как важно для него поддерживать постоянную секретную связь с нашим посольством в Берлине. Мессерсмит во всем со мной согласился. Он передал мне доклад о работе парижского посольства, подготовленный им по просьбе государственного секретаря Хэлла. В докладе указывается на наличие двух десятков лишних сотрудников и обоснована возможность обойтись без них. Хотя я всегда считал, что у нас в штате слишком много сотрудников и в их числе несколько не вполне квалифицированных, мне удалось добиться перевода в другое место лишь одного из них – человека, который вел себя недостойно по отношению к немецким женщинам.

Четверг, 24 мая.

Сегодня я завтракал в маленьком ресторанчике на Унтер ден Линден с Дикгофом. Это один из немецких либералов, который получил в университете степень доктора философии, прожил несколько лет в Вашингтоне, а в последние годы занимает пост, который соответствует посту заместителя государственного секретаря в Соединенных Штатах. Я напомнил ему о полученных мною накануне моего отъезда 14 марта заверениях в том, что германское правительство принимает меры, чтобы ослабить преследования евреев, и повторил его собственные слова, сказанные на завтраке в германском Пресс-клубе 12 марта, что отныне ни один человек не может быть задержан более чем на двадцать четыре часа без ордера, подписанного по всей форме местным судьей. Я напомнил ему также о недавнем приказе закрыть «Колумбия хауз».

Он подтвердил, что канцлер предпринял эти шаги в интересах улучшения отношений с Соединенными Штатами. Тогда я рассказал ему о предпринятых с моей стороны мерах для достижения взаимопонимания с американскими евреями и о помощи в этом полковника Хауза. Я добавил, что речь Геббельса, произнесенная 12 мая, сделала напрасными все мои усилия, и американцы будут считать меня жертвой обмана и, вероятно, человеком наивным.

В ответ Дикгоф откровенно высказал свое враждебное отношение к Геббельсу и выразил надежду, что Гитлер вскоре будет низложен. Он стал убедительно, как ему представлялось, доказывать, что немцы не станут долго терпеть строя, при котором они не знают покоя от муштры и влачат полуголодное существование. Он едва ли сказал бы больше даже в Англии или в Соединенных Штатах. Само собой разумелось, что все сказанное останется между нами, – я мог разве только передать его слова своим друзьям в Америке: Хэллу, Хаузу и другим официальным лицам.

Дикгоф сказал, кроме того, что в конце марта в Германии должен был начаться бойкот евреев, но министерство иностранных дел, а также Шахт и Шмитт убедили Гитлера не давать на это согласия. Позиция Геббельса несколько смутила канцлера, но он не изменил своего решения. Все это объясняется тем, что экономическое положение в марте и апреле вызвало тревогу у Гитлера. Дикгоф добавил:

– Боюсь, что если американские евреи не прекратят свою агитацию и бойкот, мы не сможем найти выхода из положения.

Это означало, что ниспровержение Гитлера станет невозможным.

Я чувствовал, как глубоко встревожен этот высокопоставленный чиновник, который рискует жизнью, критикуя существующий строй. В подавленном настроении мы расстались на пути к Вильгельмштрассе, где он, конечно, перескажет все, что я сообщил ему о позиции Рузвельта и о неловком положении, в котором я очутился в Америке. Два часа я работал у себя в кабинете, а потом вышел погулять по Тиргартену.

Понедельник, 28 мая. Последние дни я был занят обычной работой. Сегодня в половине первого я поехал в министерство иностранных дел. Нейрат заставил меня ждать десять минут, и когда я входил в его личный кабинет, то столкнулся в дверях с какой-то делегацией. Я начал разговор с ним без двадцати час и кончил в четверть второго. Нейрат был гораздо любезнее и, больше, чем когда-либо со времени моего приезда в Берлин в июле 1933 года, старался понять мою точку зрения.

Он расспрашивал об Америке и о том, как я провел отпуск, но я направил беседу к главной теме, спросив, что он думает о речи Муссолини, произнесенной в прошлую субботу перед так называемым итальянским парламентом, в котором великий диктатор официально заявил, что война столь же естественна и необходима для мира, как беременность для женщины, так что придется понизить уровень жизни в Италии, дабы поддержать ее военную и морскую мощь, необходимую для борьбы с врагами.

Нейрат сказал: