Дневник посла Додда

Сегодня утром я поехал на дом к Нейрату, прочел ему с глазу на глаз письмо Хауза и предложил, чтобы он попытался выяснить у Гитлера, на что мы можем рассчитывать. Он обещал повидать Гитлера, как только канцлер вернется в свою резиденцию, причем доктор Шахт и доктор Шмитт должны поддержать его в этом деле. Он сказал, что прежде всего нужно поставить на место Штрейхера, этого неистового нюрнбержца, который не прекращает агитации, а также Геббельса. Я предложил, чтобы кто-нибудь из нацистских вождей выступил с речью и призвал к терпимости. Если это возможно, я буду телеграфировать Хаузу. Пробыв у Нейрата всего лишь семь минут, я вернулся в посольство.

Вторник, 5 июня. Приехал французский посол и сказал, что из Женевы ему сообщили о моей беседе с Нейратом 28 мая с целью склонить немцев уступить женевским требованиям и возобновить переговоры о разоружении. Я повторил ему, что, по-моему, все ведут себя сейчас крайне глупо, и еще раз высказал предположение, что Германия пойдет навстречу, если Франция сделает действительную, пусть даже небольшую, уступку. Он, по-видимому, до известной степени согласен со мной. Интересно, пересказал ли ему Норман Дэвис содержание моего конфиденциального письма от 29 мая?

Среда, 6 июня. В полдень я поехал к французскому послу, чтобы узнать, нет ли свежих новостей из Женевы. Новостей не оказалось, но посол намерен повидать Нейрата и поговорить с ним о возможных уступках со стороны Германии, при условии, что Франция со своей стороны тоже пойдет на уступки. Если он узнает что-нибудь заслуживающее внимания, то непременно даст мне знать. Около шести часов пришел молодой Арман Берар, личный секретарь посла, и сообщил, что переговоры в Женеве ничуть не продвинулись вперед. Берар сказал:

– В Париже все очень обеспокоены угрозой войны.

Я возразил на это:

– По-моему, Германия сейчас, после такого банкротства, не в состоянии развязать войну.

Четверг, 7 июня. Банта привел трех банкиров, которые хотели разузнать у меня все, что возможно. Они были встревожены. Один из них довольно резко критиковал Рузвельта, но я возразил ему, что руководители оппозиции сами не имеют никакой положительной программы. Тогда он стал обвинять Рузвельта в том, что тот окружил себя евреями, а потом сказал:

В Нью-Йорке назревает бунт. На Сэма Унтермайера, вероятно, будет совершено нападение.

Пятница, 8 июня. Сегодня приходил еще один нервный, встревоженный нью-йоркский банкир. Когда он стал критиковать президента, я решительно поддержал предложения об ограничении фондовой биржи, которые вскоре должны вступить в силу. Он согласился со мной и постепенно признал, что Рузвельт – единственный государственный руководитель, от которого можно чего-то ждать. Этот банкир ужасно боится, как бы здесь не случилось чего-нибудь.

За чаем у Эрнста Ганфштенгля французский посол снова коснулся переговоров в Женеве. Он сказал, что там появились новые перспективы и что я слишком мрачно смотрю на положение в Германии, считая его критическим и сомневаясь в том, что удастся вырвать у немцев сколько-нибудь существенные уступки в вопросе о разоружении.

Представитель германского министерства иностранных дел доктор Дэвидсон говорил о необходимости поскорее начать торговые переговоры в Вашингтоне. Я открыто выразил надежду, что комиссия вскоре начнет работать, так как назрела необходимость пересмотреть тарифы. Доктор Дэвидсон сказал, что знает со слов Нейрата, как давно я одобряю такой шаг, и что посол Лютер целый час беседовал с Хэллом в среду, в тот самый день, когда я телеграфировал, что немцы не понимают значения международных инцидентов, которые по их вине происходят почти каждый день.

Воскресенье, 10 июня. Мы поехали в бывшие имперские охотничьи угодья, которые Герман Геринг превратил в Прусский государственный звериный заповедник; здесь он проводит субботу и воскресенье. Мы опоздали из-за какой-то неисправности в машине (новом «Бьюике», купленном наконец моей женой взамен старого, разбитого «Шевроле», который дипломаты считали смехотворно скромным для посла) и, приехав, увидели, что почти все дипломаты обступили в роще человека, который говорил что-то и дружелюбно нас приветствовал.

Потом Геринг, одетый в средневековый охотничий костюм, произнес речь. Это огромный, жирный, веселый человек, который больше всего на свете любит рисоваться. Во время речи Геринга три фотографа с превосходными аппаратами снимали его, на что он соглашался с нескрываемым удовольствием. Потом он повез нас в лес показывать зубров и маленьких диких лошадок. Сам он уселся в старинный экипаж, запряженный парой лошадей, с крестьянином на козлах. Синьора Черрути, жена итальянского посла, гордясь выпавшей на ее долю честью, заняла место справа от Геринга. Остальные в двухместных крестьянских повозках медленно поехали вслед за ними по лесу, где время от времени можно было увидеть оленя или орла.