Дневник посла Додда

В таких делах даже лучшие из немцев часто заблуждаются. Вся Германия охвачена напряжением. Почти весь внешний мир настроен к ней враждебно. Сейчас на этом обеде присутствуют пятьдесят американских гостей. Все они нервничают; некоторые из них говорили мне сегодня, что они просили ничего не сообщать в печати об этом приеме, так как боятся, что в Америке это будет неправильно понято. Мне кажется, ни в одной стране психология людей не извращена так сильно, как в нынешней Германии. В 1928 году французы казались мне такими же «сумасшедшими».

Мой долг – способствовать упрочению мира и улучшению международных отношений. Но я не вижу, что можно сделать, пока страной правят Гитлер, Геринг и Геббельс. Я еще не слышал и не читал о людях, более неподходящих для таких высоких постов. Может быть, мне следует подать в отставку?

IV

9 июля 1934 г. – 1 сентября 1934 г.

Понедельник, 9 июля.

Сегодня утром я узнал, что профессор Морсбах, который пригласил американских преподавателей и студентов совершить месячную туристическую поездку по Германии (он руководил обществами по обмену студентами), арестован и жизнь его в опасности. Оказывается, он – знакомый или даже друг Рема, начальника штаба войск СА, который 30 июня был убит в Висзее близ Мюнхена. Американцы, приехавшие по приглашению комитета Фонда Карла Шурца, изумлены арестом профессора без всяких доказательств его виновности и притом как раз в день их приезда. Они спрашивают, не могу ли я чем-нибудь помочь ему. Поскольку Морсбах немецкий подданный, я не имею ни возможности, ни права вмешиваться. Однако обстоятельства дела побудили меня позвонить Гейсту – временному генеральному консулу – и уполномочить его навести справки, а результаты сообщить приехавшим американцам.

Среда, 11 июля. Мистер Гейст сообщил, что профессор Морсбах содержится в концентрационном лагере вблизи Виттенберга. Он острижен наголо; на нем грубая одежда, как на батраке, а на груди – большая буква Л (начальная буква названия лагеря – Ландсберг); со времени ареста ему не позволяют бриться. В лагере находятся триста немецких рабочих, подвергнутых стерилизации. Когда Гейст в присутствии полицейских чиновников, которые привезли его в этот далекий лагерь, прощался с Морсбахом, арестованный профессор сказал: «Прошу вас передать привет и благодарность американскому послу». Гейст говорит, что на лицах у всех было написано сильное удивление.

Четверг, 12 июля. У нас в гостях было сорок американцев, приглашенных в Германию Фондом Карла Шурца. Это интересные и незаурядные люди. Многие с благодарностью говорили о внимательности и любезности германских представителей, которые показали им Берлин и древний Потсдам, но все в один голос заявили: «Как ни странно, мы нигде не слышали ни о недавних насилиях, ни о настроениях в Германии. Люди не осмеливаются рта раскрыть, а газеты не приводят никаких фактов».

Гости разошлись в половине седьмого, а через час мы поехали на обед в Далем, в роскошный особняк Фрица Крейслера. Крейслеру запрещено дирижировать и давать сольные концерты в Германии, потому что он еврей. Среди гостей были немцы и американцы, но все держались замкнуто; откровенно высказывались только о Соединенных Штатах и об искусстве, причем я заметил, что в Европе искусство гибнет.

В самом деле, странно, что в Германии после Гёте не было яркого литературного дарования; в Англии после мировой войны не появилось великих писателей; в Соединенных Штатах нет ни одного историка после Генри Адамса и ни одного великого писателя после Марка Твена; да и во всем мире немного великих художников подлинно творческого склада. Крейслер, который в это время гордо показывал мне портрет Муссолини с его автографом, сказал:

Все это потому, что во всех странах сейчас демократические правительства, кроме Германии и Италии, где под властью диктатуры еще не успели сформироваться большие таланты.

Это ложь, потому что все великие писатели и историки сформировались вопреки диктатуре и насильственной опеке, а отнюдь не благодаря им.

Одна милая немка, очень дружная с семьей Крейслеров, непременно хотела показать мне фотографию своего ребенка – крепкого, здорового шестимесячного малыша, и не раз повторила лозунг Гогенцоллернов, который Гитлер проповедует еще более рьяно, чем они: дело женщины – Kirche, Kinder und Küche (церковь, дети и кухня). Мне показалось, что моя собеседница как нельзя более подходит для этого. Спорить с ней я не стал.