Сегодня доктор Грей привел ко мне пятерых или шестерых крупнейших баптистских проповедников, чтобы поговорить об их положении в эту критическую минуту. В Берлине собрались около полутора тысяч баптистских проповедников и пресвитеров на конференцию по обсуждению положения баптистов, которая продлится неделю. Конференция эта была назначена за год до прихода Гитлера к власти. Главные проблемы, подлежащие обсуждению: национализм и расовые группы, свобода религиозных взглядов и самоуправление в церковных делах. Все эти вопросы едва ли можно поднять сейчас, не вызвав нападок со стороны нацистов. Нацисты считают, что все религии в Германии нужно объединить в единую государственную церковь; ни о какой свободе совести не может быть и речи; какое бы то ни было местное самоуправление считается чуть ли не изменой. За каждое свободное слово в сегодняшней Германии можно поплатиться жизнью.
Лично я не знал, что и посоветовать этим баптистским проповедникам. Однако доктор Грей и другие говорили о своих делах открыто и хотели знать мое мнение обо всем, что касается их деятельности, и, в частности, спросили, как я смотрю на их намерение поступать так, словно в Германии ничто не изменилось. Уже уходя, они пригласили меня на свою конференцию, где мне будет отведено место на трибуне. Подумав немного, я решил пока отказаться. Слишком уж это похоже на вызов всей официальной Германии, в которой я аккредитован. Но все же я был воспитан баптистом и до сих пор состою пассивным членом общины в Гайд-парке в Чикаго. Может быть, мне все-таки следует поехать на конференцию – пусть видят, какой человек согласно американским принципам имеет право пользоваться неприкосновенностью. Решу этот вопрос после похорон Гинденбурга.
Я приехал в министерство иностранных дел, чтобы передать послание президента Рузвельта германскому правительству и всему немецкому народу по поводу печальной утраты. Нейрат, с которым я хотел повидаться, поручил Бюлову принять меня. Мы несколько минут поговорили о замыслах Гинденбурга и о его уме, который он проявил особенно ярко, когда я был представлен ему 29 августа 1933 года; Бюлов присутствовал при этом. Гинденбург тогда непринужденно беседовал со мной минут десять или пятнадцать – случай, как мне сказали, беспрецедентный. Если бы теперь опубликовать все его высказывания о международных отношениях и культурных связях с Соединенными Штатами, это произвело бы сенсацию и взбесило Гитлера, но зато вызвало бы восторг всей Германии.
Днем приехал английский посол, который на днях вернулся из отпуска, проведенного в горах Уилтшира; он только что беседовал с Нейратом. Как сказал ему Нейрат, он боится, что Гитлер не имеет ни малейшего представления о том, что такое власть президента; однако, по всем сведениям, тот же Нейрат восторженно приветствовал Гитлера вчера, когда он принял верховную власть в стране. Я ни разу еще не видел доказательств того, что министр иностранных дел хоть раз протестовал против деспотизма фюрера.
Сэр Эрик признал, что Англия объявила Рейн своей восточной границей.
– Что еще нам оставалось делать? – спросил он.
Он полагает, что Гитлер, если бы мог, тотчас развязал бы войну, а поэтому вся Европа должна объединиться против Германии; мне тоже кажется, что это необходимо, если мы не хотим, чтобы в один прекрасный день тысячи самолетов забросали Европу бомбами и задушили ее газами. Франция в 1919 году сыграла печальную роль, а затем продолжала свою ошибочную политику в Лиге наций в период с 1930 по 1932 год. Это способствовало приходу Гитлера к власти, а, захватив власть, Гитлер своими варварскими действиями лишил Германию всякого сочувствия со стороны Англии и США. Теперь, как говорит сэр Эрик, вся Европа должна днем и ночью следить за Германией, находящейся в окружении, которое может даже привести к экономическому краху. Мы расстались в семь часов, оба очень подавленные.