Дневник. Том 1

Как ни было плохо Алене, когда я заходила в церковь помолиться перед распятием, я не могла не молиться за Россию. Когда я закрываю глаза и думаю о России, мне представляется она живым существом, с которого живого сдирают кожу, кровь хлещет. Такого разорения, такого наказания, конечно, Россия не переживала никогда, даже при татарах. Тогда можно было защищаться, геройски умирать, жив был дух, мог быть «злой город Козельск»[262], Китеж Божья Матерь накрыла своим покровом[263]. Какое счастье опуститься в бездонную глубину, слушать благовест святых колоколов и не быть. Кстати, Пришвин у Шишковых рассказывал (показывал снимки), как сбрасывали в Троицкой лавре колокола Годунова[264] и других. Когда их уже свалили и вокруг толпились официальные лица, случайно подошел мужик, ничего не знавший об этом. Он остановился, долго и удивленно смотрел на разбитые колокола, потом взглянул наверх, понял. «Сукины дети», – единственно, что он мог сказать. Я передавала это Щеголеву. «Ну, если это единственный протест русского народа, то это не страшно, надо все колокола снять, к чему они и кому нужны?» «И все церкви снимем за пятилетку, – добавил Павлуша, – кроме особо ценных в художественном смысле». Я боюсь, что протест будет не сейчас, и кабы он не был очень страшным. «И ты его узнаешь и поймешь, зачем в его руке булатный нож»

[265].

Аленке моей лучше, и мне кажется, что мы обе с ней воскресли. Я твердо решила ее не пережить. У меня есть в запасе веронал[266], и я уверена, что при моем состоянии сердца этого было бы достаточно. Но пережить Алену хотя бы на один день – ни за что, довольно с меня. Как я понимаю Любовь Александровну Магденко, которая отравилась после смерти Елизаветы Петровны. Как она ее любила.

20 апреля. Вчера в поезде по дороге из города в соседнем отделении ехал пьяный. Неподалеку в уголке сидел священник. Пьяный начал к нему приставать грубо и гадко. Тот молчал и даже не шевелился – ведь «служители религиозных культов» вне закона. Но публика вступилась. Тогда он стал лезть ко всем. Последнее, что до меня донеслось: «У тебя мещанская и дворянская душа. Должóн я тебя психологически раскулачить! Что сказал Сталин!»[267]

Невзирая на это, раба Божия в Детском вывели. За ним шел ражий детина в форме ГПУ, которому он говорил: «А ты, верно, уж родственник Романовых». – «Родной дядя, иди, иди».

Еще анекдот, сообщенный Пришвиным. Приходят Рыков и Ворошилов к Сталину и говорят: «Ну что, брат, сговнял? Теперь уходи». Тот взял револьвер и направился в другую комнату. Они же ему: «Нет, этого партия от тебя не требует – только уходи». По-моему, se non è vero, è ben trovato[268]. Сталин застрелил бы их на месте. Ils sont tous des êtres trop minuscules[269] – просто стрептококки.

5 мая. На днях Юрий приехал обедать с К. Фединым. Внешне Федин мне очень нравится, и в его сочинениях есть та теплота по отношению к людям, которой теперь авторы не страдают. Но в его романах есть и какой-то внутренний сумбур, как будто он не смог справиться со своим матерьялом. Замысел же всегда очень интересен. Что он за человек – не знаю. Он рассказывал о Летописи Гражданской войны, которую затевает Горький[270]. Его и Толстого вызвал П. П. Крючков, и они беседовали на эту тему. Затем Кр[ючков] спросил их, как им рисуется материальная сторона дела. «Я в этом смысле не умею совсем говорить, но Алеша, подумав, сказал: “Работа большая, все остальное придется отложить, надо, значит, пока мы будем работать, известную fixe[271], я думаю, тысячу рублей в месяц”, на что Крючков сказал: “Не мало?”».

А сейчас писателей отправляют бригадами в колхозы, совхозы, заводы и пр. смотреть, писать и вести культурную работу, на что ассигнуются большие деньги[272]

. Толстой ездит слушать лекции в Гипромез[273] и летом едет на Урал на завод. Федин говорит: «Это кончится тем, что Госиздат попадет в окончательный тупик. Прельщенные деньгами, на это бросятся все, и к осени будет написано столько дряни, которую никто не будет ни читать, ни покупать».

Мне чудится во всем этом грандиозный подкуп. И насколько наши gouvernants[274] бездарны в смысле внутреннего хозяйства страны, настолько они собаку съели в подкупе и растлении нравов. Меня гнетет вся эта безграничная ложь, фальшь и насилие – угнетает нестерпимо; у меня ощущение, что какие-то сотни пудов давят на мои плечи, – а податься некуда.

У меня нет утешения ни в чем, дети больны, больны навсегда, порок сердца. Что может быть ужаснее для матери, да еще для матери, которая совсем одинока. Искусство брошено, кукольный театр брошен, никакой работы для души, и днем и ночью незамолкающее, ноющее беспокойство об Алене, да и Васе тоже неважно. Я пошла уж сегодня к Толстым, чтоб хоть немного забыть все это, вот уж два с половиной месяца этого страдания.