Дневник. Том 1

24 сентября. Я думала, надеялась, что худшие времена прошли, а они, кажется, уже опять наступили. Опять голод, опять я без прислуги, как в те годы, с 18 по 22-й. Только мне на 10 лет больше, здоровья нет, и надоело, ой, как надоело. И тогда мы не представляли себе вполне трагических последствий голода. А теперь видим их ясно на здоровье детей. И вот опять они на ужасной пище. Доктор говорит: давайте легкое мясо! А курица стоит 12 рублей. И благодаря нелепому ремонту у меня с июля долги, которые меня топят, как привязанные к шее жернова. Вася бледен и худеет. Про Алену я уж и не говорю. Ее велено усиленно питать, только это ее может укрепить. Какое мученье! А в школе этих полуголодных детей посылают в совхоз на Среднюю Рогатку[292]

картошку выбирать. Вчера заходила Катя и рассказывала очень занятно. Она служит в столовой на Средней Рогатке, и они обслуживают рабочих совхоза. В 10 часов утра к ним является целая партия в 150 человек: это субботник, работницы и рабочие с какой-то швейной фабрики в Петербурге, идущие выбирать картошку в совхозе, главным образом молоденькие еврейки, девицы с маникюром, в тоненьких туфельках, туфли и чулки мокрешеньки. Они шли пешком; вышли накануне после обеда, где-то ночевали, устали и промочили ноги. Их представитель потребовал чаю для них и воды выстирать чулки, Катя направила их в канаву. Спели «Интернационал» и еще кое-какие песни, попили чай, обсохли, в двенадцатом часу пошли за полверсты в совхоз выбирать картошку. К 2 <часам> вернулись, попели, пообедали, отодвинули столы и стали танцевать. С ними был оркестр в 12 человек и баян. Потанцевали, попели и пошли картошку выбирать. В 6 часов поехали домой, на этот раз уж на поезде. Представитель хвалился, что они набрали 50 мешков картошки за день. Во что же обошлись правительству эти 50 мешков? Пропущенный день на «производстве», чай, обед и молоко. И кому это нужно: шум, реклама и ничего всамделишного. А картошка в земле, и овес до этих пор не убран. Одно сплошное очковтирательство, а зачем? Не пойму.

У нас холодно, дров нет. Меня бы надо взять за волосы да об пол, и так много, много раз, до седых волос дожила, а ума не вынесла. В нашем жилищном товариществе ордера на дрова распределяет комиссия из трех женщин, из которых одна прачка Наумова заведомая воровка, так же как и сын ее, и сожитель. И это курьезно, и для меня необъяснимо: как только общее собрание жакта и выборы в какие-нибудь комиссии, тотчас же несколько голосов предлагают ее. Наш сосед рабочий Кеддо, тоже заведомый вор, состоит кандидатом в члены правления. Чем это объяснить, не знаю. Может быть, бедные перепуганные домохозяйки считают, что если вор, то, по крайней мере, уж наверно политически благонадежен. А может, от страху.

А под шум всякой этой ерунды история с Р.П., а еще анекдот с Палладой. Оттолкнуться бы от этого берега и уплыть, уплыть туда, где живое солнце светит.

Надоело, надоело все, надоел Юрий, надоела зависимость от него.

Была на днях в городе и внимательно рассматривала толпу на Невском, повсюду. Это не народ, не пролетариат, а просто чернь, populace[293], драная, голодная, больная чернь. Ни одного свежего, здорового лица. Ни одного приветливого, веселого. И я смотрю на себя в зеркало и вижу желтое осунувшееся лицо, синяки под глазами и голодное выражение, одним словом, лицо, как у всей толпы. Такое же лицо и у моего бедного Васяты. Я ужасно за него боюсь.

Очереди в городе до ночи. Я шла около 8 часов где-то в конце Литейной – дождь, грязь; длиннейший хвост, одна женщина уходит из очереди, говоря: «Второй день за мясом стой, кровью это мясо обольется».

Ужасно чувствовать себя мышью.

9 октября. Я устаю. С 8 утра кипячу, развожу примус, варю, чищу, мою, подметаю, и так до 5, потом играю с Аленой, варю ужин, укладываю спать и падаю в кресло, свертываюсь калачиком – только бы заснуть. Холодно. От усталости иногда окунаюсь в XVIII век, читаю de Lignes’a, а вчера просидела до 3 часов ночи над «Рокамболем»[294]. Замерзла так, что еле встала.