Дневник. Том 1

У меня теперь впечатления только «очередные». В городе получать что-либо в кооперативе – это один из кругов ада. Бедный Данте этого не предугадал. В последний раз я пробыла ровнехонько 1½ часа в магазине, чтоб получить ½ французской булки за 13 коп. (на 2 детей за 1 день), 200 гр. маргарину и 3 кг сахару! Надо встать в очередь к кассе (предварительно обойдя все отделы, чтобы узнать, что дают). Заплатив и получив талоны, – очередь у хлеба, очередь у маргарина, очередь у сахара. Все злы, измучены. Проходил пьяный – начали издеваться. За мной стоял мужичок. «Эх, – говорит, – ведь с тоски. Тоска, такая тоска, чем же душу-то развеселить, надо же чем-нибудь, вот и пьешь». А как пьют. Так мне жаль, что нету у меня аппарата – сфотографировать очереди у Центроспирта[295]. Живой Гойя. Распухшие лица, беззубые, калеки, ободранные старые женщины, пьяные – страшно смотреть. И все, верно, тоже с тоски. У всех людей, в особенности крестьян, уничтожена, выхвачена почва из-под ног, в буквальном смысле; что же им остается делать? Паша, Аннушкина сестра, рассказывала, что у них мужики сена не убирали. Не к чему, говорят. Я абсолютно не умею обращаться с современными людьми. Как попробую, так и нарываюсь на жульство. В июне получила заказ на раскраску костюмов к «Золотому веку»

[296], рекомендовала меня Янишевскому Ходасевич. Красок, брильянтовой насыпи не оказалось в продаже, т. к. все частные предприятия закрыли. «Кубуч»[297]

обещал мне их сделать, но тянул это целое лето. Я ездила в город без конца, хлопотала, наконец обещали сдать мне 3 или 4 октября. Я сообщила Плешакову. 4-го покупаю краски, прихожу в костюмерную – Плешаков уже передал заказ своему закройщику, якобы он боялся, что я совсем не приду. Передал тогда, когда узнал от меня, что краски появятся в продажу по моему настоянию. Плешаков – коммунист, активист, в прошлом, говорят, белый офицер, только что съел Янишевского, вообще сволочь. Как много их расплодилось.

Я подала заявление помощнику директора Государственных театров Лохотину (бывший кладовщик). Но как с ними бороться? Схлестнуться – неплохое выражение.

Была у Якуниной. Вот уж une femme courageuse[298]. Одна с ребенком и выбивается, выплывает на поверхность. А Левин – по суду – дает на девочку 50 рублей. Тоже… Молодчина она. И не сдается, и духом не падает, и виду не подает, как ей трудно.

11 октября.

Единственное мое развлечение, когда я готовлю обед или стираю, это философствовать или мечтать. Помню, в Париже какие блестящие планы я создавала за стиркой Алениного белья. Бодливой корове бог рог не дает.

Рубила капусту для пирога. Неподатливые листья падали на пол, сечка мельчила остальные – коммунизм с нами делает то же самое; мы все время равняемся по низшему, по мелкому: чуть крупный лист – сечка его пополам. И все мельче и мельче рубится капуста. Также и мясорубка.

У нас расстреливают в спину, в затылок, чуть ли не в упор. Можно ли выдумать более подлую казнь, более подлый народ? Меня начинает искренно возмущать, когда во всех бедах обвиняют правительство, большевиков. Народ подлый, а не правительство, и, пожалуй, никакое другое правительство не сумело бы согнуть в такой бараний рог все звериные инстинкты. Я помню этот звериный оскал у мужика при дележке покосов.

До октября, вернее, до середины сентября, хоть все было дорого, но были деньги. А потом деньги пропали. В учреждениях задерживают, в Драмсоюзе задерживают, банки не дают. У меня мучительный ужас: как прокормить детей, чем? Я стала брать конину, но и она не очень дешева – 3 рубля кило. Ой, тоска какая. Единственное счастье – сон. Хотелось бы наесться верона-ла и проспать несколько дней – а Die Pflicht[299], как говорил папа. Папа, па-па. 9-го я служила панихиду в день его смерти. 18 лет прошло с тех пор, и как будто сейчас это все. Мое мучительное путешествие из Рима, встреча с Сашей на Смоленском вокзале, папа в гробу, его худые бледные руки. Боже мой, до чего я его любила и люблю. И до сих пор не могу примириться с его смертью. Как бы он любил моих детей. Какое бы счастье было иметь его около себя. Дорогой мой, дорогой папочка. Невесело он прожил свою жизнь. И теперь так же страдает Саша. Мы, дети, его обожали, он это чувствовал, знал.