Дневник. Том 1

21 ноября. Вчера возвращалась из города в переполненном вагоне. Я пришла рано, так что сидела. Поезд опоздал с отправлением, и народу набилось несметное количество. В проходах, у окон стояли в 4 ряда, площадка и проход у дверей была полна молодежью, слышалось веселое ржанье и визги девиц. «А ну-ка, нажмем, напрем, раз, два – сильно нажимай», – и всей оравой они со смехом нажимали толпу в вагон. Женский голос рассказывает: «Сегодня один парень, молодой, комсомолец, спрыгнул с поезда с другой стороны, а в это время на него поезд из Павловска налетел, ну и смолол его, молодой парень был…» Мужские голоса в ответ: «Царство небесное, гы-гы-гы, вечная память, осиновый кол ему в глотку, ха-ха-ха, сам гол, во рту кол, с колом лежать легче, туда ему и дорога, нечего прыгать куда не надо!»

Я слушала и вспоминала Уэллса «Машину времени»[386]. У меня все время ощущение, что мы, люди, выросшие в XX веке, попали на машине времени, летящей вспять, в XVII век [русский, не французский], и мучительно жить с нашей утончившейся эпидермой, с нашими нервами среди уклада и привычек трех столетий тому назад. Мучительно и больно. [Больно мне жить вообще. Я предполагаю, что у Юрия или новый роман, или обострившийся старый, и это очень печально. Как всегда в этих случаях, у него приостанавливается творчество, он не работает, делается зол, ненавидит меня всеми фибрами души.] Человек выворачивается шкурой наизнанку, виден голый зверь, la bête humaine[387]

. Зрелище некрасивое. И обидно, что время проходит, лучшее время для творчества. В конце мая Юрий сдал симфонию, Коутс репетировал, в октябре ее премировали, в январе она должна идти, в течение года он за нее получал деньги, и что же, оказывается: он ее недоинструментовал! Мне этого не понять, и я не знаю, чем это объяснить. Вероятно, неврастенией или каким-то внутренним пороком, которым и объясняется его непродуктивность. Кажется, в 20-м году он начал романс «Воспоминание» (слова Пушкина), в основу романса легла его консерваторская фуга. Романс замечательный, и по сю пору не кончен[388]. А «Куликово поле»? Как это можно? Такое свое создание, такое выношенное, любимое, как симфония, и полгода оставлять половину финала неоконченным. Мне это физически больно, но я беспомощна.

У него просили симфонию в Киев, прислали деньги в библиотеку для переписки, он так и не дает. Я осторожно спросила, не отвезти ли мне партитуру, чтобы дать в переписку. Юрий разразился криками, что у него давно было бы исправлено, если бы я не похитила (конечно, ложь) у него красных чернил! Нет такого другого композитора, который так был бы ужасно обставлен, как он, и т. д. Я ему купила большую банку красных чернил, но дело не продвинулось. [До чего бы я хотела с ним развестись, иметь возможность пожить с детьми на свои средства и не видеть больше Юрия. Пускай себе гибнет на здоровье по собственному усмотрению, так жить больше не под силу.]

Жизнь сейчас так ужасна, так тяжела матерьяльно, что хотелось бы хоть крупицу тепла дома, в семье, видеть хоть крошечное участие.

Летом, в июле, я решила сбежать на несколько дней из дому. В заговоре были Аленушка и Лиза. Сказав Юрию и Васе, что я еду в город дня на два, я пошла якобы на вокзал. Затем задними ходами пробралась в комнату Елены Ивановны. Сама она была на юге, в отпуску. Лиза присылала мне с Аленой еду, и я проблаженствовала дня три. Аленушка приходила, мы с ней веселились, побег мой был окружен тайной, она была заговорщицей, что делало игру вдвойне интересной. [Занимались шарадами, на которые она была великий мастер.]

1933

17 февраля

. Старчаков зашел утром (он тоже ищет мне otophane[389]) и очень хвалился тем, как они («Известия») ловко устроили первые из всех газет привет колхозному съезду[390] от всех заводов: собрали сто тысяч подписей и послали в Москву. Все это делалось тайно. Напечатали листовку, распространили ее (с ведома Угарова), организовали везде летучие митинги и собрали подписи. Старчаков был очень этим доволен, чувствовался спорт журналиста. Кто-то все-таки что-то донес в Смольный[391]

, там подняли историю, что все это bluff[392], что никаких подписей не было, но после расследования оказалось, что все было сделано подлинно, и история улеглась.

Во-1-х: Старчаков неглупый, начитанный и достаточно культурный человек. Чего ему радоваться и кого он обманет этими cent mille[393] подписей? Рабочие и мужики знают цену этих резолюций, для западноевропейских рабочих разве?

Во-2-х: Почему Смольный рассердился, заподозрив, что подписи дутые, когда вообще все рабочие подписи дутые?

Один рабочий рассказывал мне как факт следующий случай. На одном митинге выступил рабочий и сказал: «Товарищи, объясните мне, какая разница между крепостным правом и социализмом?» Он несколько раз повторил вопрос; был арестован и расстрелян.