Дневник. Том 1

16 сентября. Господи, Господи, я искренно хочу смерти. Когда я вспоминаю последний взгляд Алены, когда она сказала: «Поверните меня», – взгляд, полный беспокойства, тоски, взгляд ее чудных милых глазок, мне делается дурно, захватывает сердце, – лучше не жить. У меня ничего не осталось в жизни. А смерть – это так просто. Я не отходила от мамы в течение двенадцати часов ее агонии – читала Евангелие Иоанна, а потом Деяния[431]. Впечатление от маминой смерти 4 июня 1933 года осталось странное, торжественное и умиротворенное. Тот человек, который умирал, был совсем не тот, что жил когда-то и измучил мою юность. Жизнь была где-то далеко.

В половине третьего ночи Леля меня разбудила, я услышала хрип. Произошел, очевидно, третий удар, а еще вечером д-р Лапшин нас так успокоил. Мама была еще в сознании, но не могла говорить, попросила папироску и спички и держала их долго в руках, потом сознание ушло, мне казалось, что парализовалась левая часть лица, и левый глаз стал так страшно подмигивать, прошло и это. Сестра милосердия впрыскивала камфару, кофеин.

Мама тяжело, с хрипом дышала, но, видимо, не страдала. Время от времени она устремляла глаза кверху перед собой, взгляд делался вполне сознательным, лицо принимало торжественное, значительное выражение, словно мама видела что-то очень важное, главное. И несколько раз бессознательное состояние чередовалось с такими минутами сознания чего-то не нашего. Пришел отец Константин, причастил маму, у нее появились слезы на глазах. И так и умерла. И лицо ее стало мягким, как никогда, с ласковой, доброй улыбкой. Сестра милосердия заметила: «Бабушка кокетничает, она с каждым днем становится все лучше». Похоронили маму около Алены, оставив между ними место для меня.

Я знаю, что я Васе нужна, знаю, что, если бы я умерла сейчас, из него, пожалуй, ничего не выйдет.

24 октября. Некоторое время тому назад, может быть с месяц, Старчаков рассказал Юрию, что Америка предложила нам признание, деньги на содержание Красной армии, лишь бы мы начали войну с Японией[432]. Но правительство отказалось ввиду вдребезги испорченного транспорта. Когда приезжал Эррио

[433], а за ним Кот[434], я говорила, что это неспроста, что Европа хочет нас толкнуть на Восток. С неделю тому назад, больше, 15-го мы ехали на открытие Филармонии и встретили Наталью Васильевну, ехавшую с Павлом (загадочная личность) туда же. В тот день вернулся из Москвы Алексей Николаевич, очень довольный, огреб массу денег, подружился с Кагановичем и Ворошиловым, от обоих в восторге, вновь сблизился с Горьким – «опять роман», до этого была некоторая остуда сердец. Про Японию: «Японцы не клюнули на наше опубликование их тайных бумаг и не объявили войну»[435]

. Я очень удивилась – разве мы хотим войны? Да уж, верно, так надо было. Еще позже еду я на извозчике со Старчаковым, он еще не видал Толстого, и передаю, что, по словам Натальи Васильевны, в Москве все жаждут войны. «Мы воевать не можем». – «А Красная армия, о которой столько говорят и на которую столько идет?» – «Воюют не армией, а валютой, а ее у нас нет. Вот если Америка нас признает, то война будет».

Через день утром Евгения Павловна звонит и передает, что Америка нас признала и все в восторге[436]. Я же вспомнила слова Талейрана о том, что, если Америка хоть одной ногой вступит на Старый Континент, Европе крышка, т. е. ее самостоятельности[437]. На это А.О. Старчаков рассказал мне, что осенью 17-го года Вильсон предложил Ленину денег для продолжения войны с Германией, и Ленин согласился. Но это не состоялось, т. к. было уже поздно и уже начались Брестские переговоры. Никогда еще не было таких «дипломатических тайн», как при советском режиме, а между тем это был один из главных революционных лозунгов: долой дипломатические тайны! Теперь всё – одна сплошная тайна, и я уверена, Литвинов – это почище Азефа.

Теперь герой дня среди писателей Лайонс, представитель в СССР United Press, журналист, еврей, очень американизированный. Его фетишировали Толстые, за ними Львы, т. е. Савин. Старчаков очень умен, я люблю его разговор, хотя и не очень уверена в его искренности. Он коммунист, еврей – и при этом абсолютно не стяжатель, никакой манны с неба на него не падает, и ни о чем он не хлопочет, как он говорит: «Мы с Юрием Александровичем романтики, впрочем, в просторечии это выговаривается просто – дураки». Я же ответила: «Но так как жены у вас тоже романтики, то они предпочитают считать вас романтиками, а не дураками».