Дневник. Том 1

Третьего дня у меня была Анна Ахматова. Вот у кого сохранилась и поступь, и благородство былых дней. Я ее мало знаю, и ее личная жизнь мне мало понятна – Лурье, Пунин. Но она обаятельна, и она никому не поклонилась и ничем не поступилась. У ее сына ее улыбка. Про него, поговорив с ним, О. Мандельштам сказал Анне Андреевне: «Вам будет трудно уберечь его, в нем есть гибельность». Они были в Третьяковской галерее, в отделе икон. Увидав Владимирскую Божью Матерь, он приложился к ней. «Я, – говорит А.А., – была в полном ужасе: “Что ты делаешь?” На что он мне спокойно ответил: “Но ведь она же чудотворная”». Какие там иконы! Лучше, по-моему, у нас вообще ничего нет.

[А Юрий все носится, зайцев гоняет. Его новую пассию зовут Заева, ну и фамилии – Канавина, Капустина, Заева. Познакомился он с ней в вагоне. Несчастный дурень. Вот уже год, как он ничего не делает. Я с середины октября стала отмечать день за днем его работу. С 16 октября по 8 ноября он два раза занимался по полдня. Все остальное время носится в воздухе и кричит: «Это трагично – я не могу сочинять!» Если бы он попробовал хоть бы два дня посидеть подряд над работой. Больно и глубоко противно.]

9 ноября

. Рисую Старчакова и продолжаю наслаждаться его характеристиками: «Лев Савин – он способный, но ничего общего с литературой не имеет. Мало еще рассказать что-нибудь интересное, надо иметь мастерство и знания. Никакого мастерства, никаких знаний, ничего не читал, так что сравнивать себя не с чем. Он биржевик, нэпман, знает очень хорошо этот быт, но это же не литература. А мнит себя гением: “Вы еще будете за мной бегать и мои карточки выпрашивать”. Мы на днях вечером шли, – говорит Старчаков, – вместе по Загородному, и он так мне надоел, что я подошел к сидевшему у ворот в большом тулупе дворнику и сказал ему: “Вот тут один гений ко мне пристал, не можете ли вы меня от него избавить?” Лев до сих пор не может мне этого простить».

Я советую Старчакову писать литературные мемуары, заметки так, как вот он мне рассказывает, не считаясь ни с моментом, ни с цензурой, сейчас этого нельзя напечатать, но, быть может, через несколько лет и можно будет, и как будет интересно. Но только он страшно ленив.

Вчера были Петровы-Водкины.

18 ноября

. Николай Радлов рассказал Ю.А. следующий анекдот. Радек шел куда-то с Лениным и рассказывал ему анекдоты, до которых Ленин был большой любитель, беседовали двое: большевик и хохол. Большевик говорит: «Наша революция уже перекидывается в Германию, будет революция в Германии, во Франции, в Италии, в Америке». – «Не, того не будет», – спокойно отвечает хохол. «А почему же?» – «Жидив не хватит!» Ленин очень смеялся. Через некоторое время было заседание Коминтерна, Радек получает записочку от Ленина: «Ваш хохол был не прав… Хватит!»

Обедали у Шишковых. Праздновались именины Клавочки и выход из печати «Угрюм-реки»[442]. Вещь эту я не читала, кто ругает, кто хвалит. Я не хотела к ним идти, предвкушая шум Толстого, непристойности и тоску. Прежде Алексей Николаевич вносил с собой массу веселья; с тех пор же, как им все более овладевает правительственный восторг, его шум становится какой-то официозной демагогией. Шишков, например, боится оппонировать. «Когда Алеша говорит, я уж молчу, кто его знает». И шутя: «А вдруг шепнет коммунистам». [В Москве писатели его называют осведомителем ГПУ.] Это, конечно, шутка. Толстых за обедом не было, к счастью. Были Соколовы, Коганы, Микитовы, Сергеевы, Львы, Петровы-Водкины, Марианна и Никита. И было очень приятно. Под влиянием очень вкусного обеда, хорошего вина все разговорились.

24 ноября. Сейчас на столе передо мной откуда-то появилась какая-то мошка. Я ее прикрыла большой лупой в металлической оправе, так что между столом и стеклом есть пространство. Мошка неистово забегала, ища выхода. И я подумала: мы все, вся Россия так прихлопнуты. Вначале все бросились бегать, с севера на юг, с юга на север, из столиц в маленькие города (три миллиона выпрыгнули совсем за границу). Теперь большинство поняло, что податься некуда, все равно везде тюрьма и везде голод. Еще интеллигенция бессознательно хочет куда-то выпрыгнуть, бежит за полярный круг, на Памир, в стратосферу, а мужики просто дохнут, лежа на своей лавке. А в газетах: ура, ура, ура. Я сейчас выпустила мошку, и она сразу же взвилась и полетела. У меня не хватило духу оставить ее под крышкой до смерти. Я не экспериментатор.