Дневник. Том 1

Не так давно утром зашел Попов с Валерьяном и, покатываясь от хохота, рассказывал: «Вчера обедал у Толстых, там был Запорожец, начальник ГПУ с четырьмя ромбами[440]

, с Авербахом, человеком с лицом, похожим на мочевой пузырь. Запорожец – ражий детина, крайне примитивный. За обедом, обнажая руки, показывал следы от пуль и ран. Но надо было видеть [как вся семья Толстых готова была языком смахивать пыль с его сапог, говоря фигурально, как ловили всякое его слово]. После обеда он подошел ко мне (говорит Попов): сыграй русскую. Я ответил, что я русскую не могу сыграть, т. к. я испанец. Он поверил и отошел. Наталья Васильевна села за рояль, а Алексей Николаевич меня стал уговаривать, и кончилось тем, что мы в четыре руки стали играть русскую, а Запорожец плясал. Потом попросили меня играть, прося шепотом, чтобы я сыграл что-нибудь полегче, подоступнее. Но я нарочно стал играть фуги. Запорожец послушал и вышел из комнаты. Когда я заиграл из “Медного всадника”, он сказал: “Сразу чувствуется петровская эпоха”. Ему показывали картины и с восторгом слушали его сентенции. На картине полуобнаженная женщина держит лимон. Запорожец нашел, что главное в картине – это лимон. Еще долго после их отъезда Алексей Николаевич все восхищался правильностью такой оценки. “Действительно, главное – лимон”».

Сколько сволочи развелось в наше время неприкрытой и торжествующей. Спросили у Старчакова, который тоже был там, каково его мнение о Запорожце. «Я очень люблю пляшущих людей – у них, наверно, душа нараспашку, а вот я танцевать не умею», – сказал Старчаков.

Нерадовский опять арестован и еще несколько человек из Русского музея. С тех пор, как туда присосалась Добычина, это какой-то застенок. Два года или полтора, я не помню, зимой это было тогда, когда Нерадовский был арестован в первый раз, Добычина жила здесь, в туберкулезной санатории д-ра Крижевского. Она явилась к нам с объяснениями в любви и очень звала меня зайти в санаторию. Я как-то к ней собралась и рассказала ей о только что услышанной новости – аресте Нерадовского. Она откинулась к спинке стула, сделала трагическое лицо, пришла в ужас и сказала: «Конечно, я тотчас же примусь хлопотать о нем, я кое-кого знаю (по ее словам, она всегда все может, всех знает), но это ему поделом. Знаете, сколько он мне зла сделал? Я очень хотела служить в музее, а Нерадовский дал обо мне отзыв как о торговке картинами, ничего в искусстве не понимающей». Тогда же я подумала: а не ты ли, матушка, его и упекла? Его тогда обвинили в принадлежности к какой-то шовинистической украинской организации! П.И. нам рассказывал: Добычина, по-видимому, очень сильна в ГПУ, т. к. по ее милости из музея убрали даже партийную ячейку, которая осмелилась против нее восстать. Удалены были весной двадцать четыре человека, много очень знающих людей, вроде Л. Дурново. Я думаю, Добычиной, Жаку Израилевичу и К° надо разбазарить музей без неудобных свидетелей, которые бы стали бороться с этим. У Головиной висит хороший портрет Добычиной А.Я. Головина[441]

. Она там страшная, ростовщица, вся в черном с белой серебристой отделкой. За этот заказанный портрет она не заплатила, и Антонина Яковлевна ей его и не отдала. Нерадовский хотел поместить его на выставку в прошлом году, но Антонина Яковлевна побоялась его дать, говоря, что Добычина его уж обратно не вернет. И П.И. согласился с этими доводами. Я сейчас, после этого обеда с Толстыми и Савиным, словно мух наглоталась, села в какую-то лужу навозную, провалилась и отмыться не могу – противно. И это культурное общество, цвет его. Да уж и цвет.

А Старчаков очень умен и с большим чутьем в литературе. Когда он пишет, это уже не то, он не может писать так объективно, непосредственно, руководясь только своим чутьем и вкусом, как в разговоре. Я положительно наслаждаюсь, слушая его. Сегодня, пока я его рисовала, он сделал обзор нашей литературы с <1>908 года, блестящую характеристику. «Плеяда писателей, начавшая писать с 10 года, А.Н. Толстой, Замятин, Шишков, – это не реалисты, как их ошибочно называют. Предшествующие им символисты имели на них большое влияние, наложили свою печать. Психология человека, больное в человеке, трагическое, перестало существовать и заменилось маской, анекдотом».

Это очень верно. Говоря об А.Н. и его вчерашнем поведении, Старчаков сказал: «Охамел старик, распустился. Русский читатель привык в жизни своих писателей видеть житие, искать в них арбитров в вопросах морали, религии, искусства, а сейчас что мы видим? Поступь не та у современного писателя».