Дневник. Том 1

2 мая. Нам надо уехать из Детского Села для Васи, и не только потому, что ему трудно, не по силам часто ездить в город, а также от разлагающего влияния дома Толстых. Безделье, дилетантство, благерство и похабничанье – вот во что вылилась для толстовской молодежи их жизнь. И странно это. Алексея Николаевича я знаю с 1908 года, срок большой. Он прекрасный семьянин и только в семье искал любовь. Разврата, распущенности не было никогда. Первый раз он женился 19 лет! Потом была Соня, они разошлись по ее вине. Затем с 15-го, кажется, года Наталья Васильевна. Весь его интерес в ней, в семье, в доме. Самый добродетельный человек, но язык похабный до последней степени, какой-то словесный блуд, который на детей имел самое отрицательное влияние. Митя, ему 11 лет, говорит des énormités[464], не понимая их смысла, вроде таких перлов: он нам третьего дня рассказывал, что оклеили столовую очень яркими оранжевыми обоями – «совсем публичный дом получился». Марианне: «Ты просто б…» (только первую букву, т. к. самого слова, по-видимому, не знает, но что-то слышал). Павел внес еще больше пошлости, Никита говорит только двусмысленности и перед Васей и Алешей изображает благированного старого Дон Жуана (ему 17 лет).

Никакой дисциплины в работе и никакой работоспособности, несмотря на пример Алексея Николаевича, который работает много, систематически, всю жизнь работал.

Богатство развращает детей, а Васе подает плохой пример, развивает его требовательность, потому что он невольно хочет равняться по Никите. Не нравится мне все это. Бедный Фефа уже сильно обжегся о совершенно беспутную девчонку, а Марианна вчера мне изложила [уже раньше я была в курсе] свою professiоn de foi[465], свои взгляды, слишком для меня недоступные, новые, может быть, а может быть, просто дело темперамента. Зимой она была в Узком, в санатории[466]. В нее влюбился видный военный 43 лет. Флирт. Она уезжает и ждет развязки. Ее нет. Она едет в Москву, но он испуган. Связываться, по-видимому, не хочет. Она раздражена и жаждет развязки, причем говорит, что особого увлечения нет. Едет опять в Москву и, кажется, прямо к нему, одним словом, добивается своего.

«Я чудно провела эти две недели с Женей, у меня впечатление, что я уже десять лет замужем. Так[467]… помешает жить вместе, а сейчас нет необходимости и потребности. Я нисколько по нем не скучаю. И для такого чувства ломать мне линию моей научной работы не стоит». Мне в такой постановке вопроса непонятно следующее: зачем же сходиться, если нет большого чувства?

Но в Марьянином случае есть объяснение: ее неудачное увлечение Фединым, первая любовь, не встретившая ответа. И вокруг этих драм толстовский цинизм[468]

.

6 мая. 24 <апреля> к нам приезжали Морозовы. После обеда Юрий играл отрывки из «Ярмарки», а затем сцену заговора. Николай Александрович сидел с горящими глазами, и по щекам текли слезы.

«Мне, пережившему то же, что и декабристы, особенно понятно, когда искусство передает настоящее или когда чувствуется фальшь. Вас я поздравляю, это верно, это подлинно настоящее понимание декабристов. Каховского я совершенно так и понимал, о Рылееве и говорить не приходится». Стихи Рылеева Н.А. знал на память. «Известно мне, погибель ждет…»[469].

Бодрость его удивительна. Ему 80 лет. Они проехали в Павловск, были в Обсерватории[470] и еще у знакомых, приехали в Детское, пришли к нам пешком, обратно опять пешком; выехав из дому в половине двенадцатого, они вернулись в первом часу ночи. И никакой усталости.

Он мне рассказывал 3-го о заседании Академии наук, когда им огласили постановление правительства о переезде Академии в Москву[471]. Н.А. пришел, по своему обыкновению, очень рано, любя потолкаться, поговорить до начала заседания. Переулочек, через который входят академики[472], был почему-то заполнен танками в полном вооружении, так что трудно было пройти[473]. Н.А. недоумевал – для чего были они тут, неужели для устрашения академиков?

В кулуарах не было сказано ни полслова о постановлении, и прочтение постановления было встречено гробовым молчанием. Предложение высказаться не встретило отклика.

Ведь все были оскорблены этим приказом; восторженная резолюция, посланная в Москву и напечатанная в газетах, даже не была оглашена академикам, была послана без их ведома.

И на такой лжи основано в СССР все: вся пресса, все администрирование.

9 мая. Ехала из Павловска. Весенняя ночь, за деревьями в домиках огни. И вдруг больно-больно сделалось. Как прежде, в каждом таком неизвестном таинственном освещенном окне чудилось счастье, ждалось счастье безбрежное, бесконечное. Как я любила вечером подходить к закрытым уже паркам. За решеткой темные загадочные деревья, белеют особой ночной жизнью статуи, а далеко за ними мелькают огни домов. Особенно любила Люксембург. И тоже казалось: там, вдали, счастье. И вот так скоро, так мало времени прошло, и все разрушено, исковеркано. Сердце истерзано, и ничего не ждешь, нечего ждать.