Дневник. Том 1

10 октября. Была у меня сегодня Леночка Борисова-Мусатова, с которой мы так славно жили когда-то, в 1908 году, в Palus[504]

. Ее жизнь сейчас, вернее быт ее жизни, – яркая иллюстрация советского трагического гротеска. На первый взгляд, не то Гоголь, не то Зощенко, а на самом деле драма. Она замужем, т. е. попросту живет с милым и очень хорошим К.И., живет уже давно. Огласить свои отношения они не могут, т. к. тогда один из них потеряет комнату, их уплотнят в одной. Не будучи научными работниками, они не имеют права на лишнюю площадь. С К.И. жил двоюродный брат, юноша. Юноша вырос, женился, обзавелся ребенком, но выезжать из комнаты брата не желает, некуда. Дальше еще хуже. К.И. техник и чертежник, служит и получает работу на дом. Срочно ему было заказано начертить карту СССР в большом виде, а затем сделать тот же чертеж для брошюры. Работал он несколько ночей подряд. Работу принял корректор, сдал в печать. Брошюра напечатана. По ней делает доклад профессор. И вдруг через месяц из какого-то глухого угла запрос в Наркомсвязь: что вы печатаете? Явная контрреволюция! К.И. в ГПУ. На карте – в словах Сталинград и Ленинград – пропущены буквы р – получается пасквиль и почти ниспровержение государственных основ. Корректор арестован, К.И. тягают в ГПУ, обвинение во вредительстве через печать и угроза высылки[505]. Он лишен отпуска, т. к. взята подписка о невыезде. В это время им предлагают переменить их комнаты на комнаты в Ленинграде, на Литейной, о чем они оба очень мечтали. Пришлось отказаться. Жизнь обоих совсем испорчена. Причем они подозревают, что этот пропуск буквы «р» сделан в типографии умышленно, т. к. после буквы «г» пустое пространство.

12 октября.

Была на днях в Публичной библиотеке, перечитала все стихи Одоевского, Катенина, переводы Беранже Курочкина, все это для «Декабристов». Удивляюсь Юрию, который не делает этого сам, а бегает теперь по всему свету и жалуется на А.Н. Толстого. Когда я дала А.Н. полный черновик сцены заговора, он тотчас же ее прекрасно сделал, и Юрий этой сценой вполне доволен. Одоевский настоящий и прекрасный поэт. Я нашла у него две строчки, которые, по-моему, могут служить эпиграфом к моей жизни:

Сердце горю суждено,Сердце на двое не делится[506]

.

Вчера я служила панихиду в 22-ю годовщину папиной смерти. И как ярко все мне памятно. Мой месяц в Риме. По богатству впечатлений, какой-то насыщенности души Римом мне всегда кажется, что я там прожила не месяц, а год. Вот в Петрозаводске мы прожили около двух лет – темная томительная дыра, грязная, липкая, без времени, час ли, день ли, что-то бесформенное и мучительное.

Да, Рим. Дорога оттуда после Васиной телеграммы. «Cet inutile et tragique voyage»[507]

, как писал мне Петтинато из Рима, куда он приехал уже после моего отъезда. Как ехала я эти двое суток! Выхожу в Смоленске из вагона – на перроне Саша. На мой вопрос о папе он только ответил – плохо, и весь дрожал мелкой дрожью. Я поняла. Доехали. В Издешкове была грязь непролазная, еле выбрались, было уже совсем темно. В Ларине вхожу в переднюю, ко мне бросается Леля, с ней делается истерика, крик. Вокруг стола сидят дядя Владимир Васильевич и тетя, милые старики. Боже мой, и их нет, нет и Лиды, и Ляли. Вася и Лидия Ивановна, мама говорят о постороннем, я тоже – яковлевская выдержка непостижима. Папа умер 27 сентября, с похоронами ждали меня. От Рима до Издешкова я ехала двое суток. Гроб стоял в церкви, я хотела сразу же пойти, меня не пустили. Пошла рано утром. Папа мало изменился, обострилось его бледное милое, одухотворенное лицо, его такие любимые нервные маленькие руки. Как я их целовала. Мне казалось, сердце разорвется, не пережить такого горя. Я лежала на полу и плакала, плакала, не в силах сдерживать себя никак. Я так любила папу, что и сейчас плачу, и боль от его потери никогда не заживает вполне.

По мне панихиды никто не будет служить, некому. [Вася вполне сын своего отца. Никто для них недорог, нет у них привязанностей. Родная сестра пишет Юрию о своем бедственном положении, они голодали в прошлом году – он не ответил даже. Уже несколько раз он мне говорил, что нечего посылать семье арестованного Игоря. И если бы не я, конечно, не посылал бы.]

Для меня ценна и дорога всякая папина бумажка, и я берегу его перья, вставочку с собачьей головкой, его бумажник с детскими письмами, с цветами с Надиной могилки, с ее волосами. Я берегу все Аленушкины игрушки, книги, вещи. Я умру – все, конечно, будет сожжено. Архивного культа у Васи нет. Хватает же у него духа говорить: «Вы должны обо мне думать, меня одевать, мне принадлежит будущее, а не вам».