Дневник. Том 2

вает мне, что его сын, здоровый двадцатилетний малый, помо

гал переносить раненых и с тех пор все время дрожит и плачет

и никак не может успокоиться.

Премилая картинка у ворот Нейи. В заторе, образованном

скоплением повозок и мебельных фургонов, застряла тележка,

и везущий ее человек решил передохнуть. Поперек тележки

лежит волосяной тюфяк; по обеим его сторонам нагромождены

стулья, а посредине, вытянувшись во весь рост на пикейном

одеяле, спит безмятежным сном невинности довольно большая

уже, утомленная девочка; юбчонка у нее поднялась выше ко

лен, открыв тонкие, как у козочки, ножки в длинных чулках,

и рот с белыми зубами полуоткрыт в улыбке.

Еще отряд зуавов подле церкви Мадлен. Один солдат рас

сказывает мне с нервным смехом, что никакого сражения, в

сущности, и не было, а сразу же началось спасайся кто может,

что сам он не выпустил ни одной пули. Меня поражает взгляд

этих людей, у дезертира взгляд какой-то тусклый, мутный,

растерянно блуждает и ни на чем не может задержаться.

3

Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

33

Брожу по Вандомской площади подле штаба, куда поми

нутно приводят каких-то заподозренных в шпионстве людей.

Среди них замечаю генерала и полковника; в толпе кричат,

что это прусские шпионы и их надо расстрелять. А через не

сколько минут нам объявляют, что они французские офицеры,

вернувшиеся после битвы при Шатильоне. Все словно голову

потеряли от страха.

Обедаю с Пьером Гаварни, на которого случайно наткнулся

в толпе, — он капитан генерального штаба Национальной гвар

дии. Говорит, что с первых же поражений — а ему в качестве

секретаря Ферри-Пизани пришлось побывать в Меце и Ша-

лоне — он был совершенно подавлен всеобщей бесцельной суе

той и неспособностью французского ума сосредоточиться в та

кой ответственный момент на самых насущных интересах. Он

уже несколько раз пытался получить сведения о численности

ружей на Мон-Валерьен * — и все безуспешно.

Сегодня вечером на бульварах огромная толпа, настроенная

как в самые дурные дни — беспокойная, взвинченная, ищущая

козлов отпущения и поводов для мятежа; из гущи ее то и дело

доносится вопль: «Держите его!» И тут же за каким-нибудь

убегающим человеком, расталкивая прохожих, яростно устрем

ляется поток преследователей, готовых накинуться на него я

растерзать в клочья.

Вторник, 20 сентября.

Схожу в Батиньоле; среди лавочек, полных всяческих това

ров, замечаю одну с закрытыми ставнями и отворенной дверью,

па которой между двух красных крестов выведено крупными

буквами: Лазарет.

Внутри какой-то человек складывает на столике бинты, а

подле кроватей женщины щиплют корпию. И человек этот,

и женщины, и пустые еще койки, ожидающие людей без рук,

без ног, людей умирающих, — словом, вся эта мрачная репети

ция тягостных сцен, которые должны разыграться здесь завтра,

поражает болезненней, чем если бы на кроватях уже лежали

раненые.

Я у его могилы. Сегодня три месяца, ровно три месяца, как

он умер. Облокотившись на ограду, я погружаюсь в воспоми

нание о нашем общем прошлом, таком уже сейчас далеком, и,

кашляя, думаю, что мой бронхит может, пожалуй, скоро поло

жить конец нашей разлуке; но мысленный мой разговор с

ним, — с тем, что от него осталось и покоится под этим кам

нем, — то и дело прерывается доносящимися до меня словами

34

военной команды: подле кладбища проходят строевое учение

солдаты-мобили.

Наше собрание у Бребана было сегодня вечером немного

людным. Пришли Сен-Виктор, Шарль Блан, Нефцер, Шарль

Эдмон. Обсуждают письмо Ренана к Штраусу *. Сен-Виктор

рассказывает о корреспонденции императора, которая должна

быть вскоре опубликована и о которой он получил кое-какие

сведения от секретаря комиссии, Марио Прота. Есть там,

между прочим, письмо Гизо-сына, в котором тот просит импе

ратора уплатить за него сто тысяч франков долгу.

— Хорошо бы, однако, было, если бы опубликовали все

письма, — говорю я, — чтобы тем или иным людям не удалось,

благодаря знакомству, дружеским отношениям и связям, избе

жать бесчестья, которое падет на прочих!..

— Да, но это, понимаете ли, очень трудно, — возражают

мне. — Взять хотя бы бумаги маршала Базена * — они уже

изъяты по настоянию Кератри, крестного отца его детей. Да и

не время сейчас...

А Сен-Виктор через несколько минут добавляет:

— Кажется, еще имеются не слишком-то доблестные

письма доблестного защитника Страсбурга д'Юр ика *... Говорят,

есть три-четыре письма сотрудников «Фигаро», свидетельст

вующие об их продажности; но они, конечно, опубликованы не

будут — не пожелает же правительство в момент выборов на

жить себе врага в лице этой газеты.

А я подумал про себя о справедливом суде Истории...

Потом разговор снова возвращается к обороне Парижа, и

все выражают глубокое недоверие к надежности этой обороны,

к героизму мобильной гвардии и очень сомневаются в пользе

баррикад.

— Это так, — говорит Нефцер, — но должен предупредить

вас, что есть люди, решившие взорвать Париж! Я даже знаю

одного из них, сотрудника газеты «Ревей» *, — он рассчитывает

взорвать Париж при помощи шестидесяти бочек керосина;

уверяет, что этого хватит!

И, несмотря на всю нашу серьезность и уныние, все мы