Дневник. Том 2

пил дощечку с надписью: «Продана офицером Национальной

гвардии за 50 сантимов бедному солдату». Несколькими ша

гами дальше я слышу, как одна женщина говорит другой: «Со

всем уже нечего есть», — и обе тяжко вздыхают. Это верно, я

гляжу на оскудевшую витрину колбасной, где ничего уже не

осталось, кроме нескольких сосисок в серебряной обертке да

банок с грибными консервами. Возвращаюсь с Центрального

рынка по улице Монмартр. Белые мраморные полки в витри

нах Ламбера, обычно в эту пору года заваленные разрублен

ными на части тушами козуль, фазанами и дичью, сейчас со

всем голые; бассейны, прежде полные рыбы, пусты. И по этому

маленькому храму чревоугодия печально расхаживает какой-

то отощавший человек. Зато несколькими шагами дальше в

ярком свете газовых рожков блестят горы жестянок, и толстая

веселая девица продает бульон Либиха *.

Лица прохожих сразу же становятся серьезными, как

только они подходят к белеющим при свете газа объявлениям.

Я вижу, как, медленно прочитав их, люди сосредоточенно, в

задумчивости, неторопливыми шагами уходят прочь. Это по

становления военных судов, заседающих в Венсене и Сен-Дени.

Всеобщее внимание приковывает к себе следующая фраза:

40

«Приговор будет немедленно приведен в исполнение отрядом,

охраняющим место заседания». И каждый с содроганием ду

мает, что с осадой наступает трагическое время коротких

расправ.

Пятница, 28 сентября.

Какие красочные, полные жизни картины рождает осада во

всех уголках Парижа, — картины, которые забудет увековечить

художник или сентиментально опошлит кисть какого-нибудь

Мильвуа от палитры, вроде Протэ! Яркие блики и резкие

пятна, образуемые под деревьями Елисейских полей красными

кепи, красными панталонами, рубашками из небеленого холста,

блестящими лошадиными крупами, связками сабель, висящих

на ветвях, медными касками с развевающимися конскими хво

стами; и среди всего этого офицер, весь одетый в пурпур, уто

нувший в красной фуфайке, развалился на стуле в лихой и

небрежной позе.

В Тюильри, вдоль всей террасы Оранжереи, спускаются

вниз на веревочках жестяные фляжки и подымаются обратно

наполненные вином, которое доставили на набережную в руч

ных тележках приказчики виноторговца. На верхних сучьях

пыльных, спаленных зноем деревьев, развешены для про

сушки рубахи, похожие, среди густой листвы, на огородные

пугала.

Ни в одной мясной лавке на улицах Парижа нет ни кусочка

мяса, их закрытые решетками, спущенные шторы пугают, как

мрачный символ голода.

На бесконечно длинной улице Вожирар, на этой деревен

ской с виду, но деловой улице не заметно ни запустения иных

кварталов, ни воинственности других, милитаризированных

районов Парижа. На мостовой здесь бродят, поклевывая, куры;

по тротуарам ходят козы, и можно было бы подумать, что это

вчерашний Париж, если бы какой-то художник — будущий

кандидат на Римскую премию — не набрасывал углем на заби

том слуховом оконце голову Республики во фригийском кол

паке да не проезжала бы изредка мимо тряская тележка, где

подле возницы — приказчика из мясной — сидит солдат мобиль

ной гвардии, торопящийся вернуться на свой пост.

Вечером, направляясь к поезду, сталкиваюсь с каким-то

человеком в длинном фартуке, прогуливающимся вдоль по

лотна: это санитар железнодорожного госпиталя.

41

Пятница, 30 сентября.

Разбужен грохотом пушки.

Среди молочно-белого тумана, окутавшего посеревшие от

пыли деревья, встает багрово-красная заря. Вдали глухо лают

орудия, рвутся снаряды, не смолкая трещат ружейные вы

стрелы.

После обеда отправляюсь в город, чтобы получить новости

из первых рук. Перед мэрией на площади Сен-Сюльпис какой-

то господин с орденом, занятый списыванием депеш, сообщает

мне, что новости неутешительны. Иду по бульвару Сен-Ми-

шель среди толпы, становящейся все многолюднее и гуще по

мере приближения к заставе. Миновав улицу Анфер, подхожу

к вновь выстроенной церкви, стоящей на углу этой улицы и

предместья Сен-Жак. Но к ней не пробиться *.

Целая толпа мужчин и женщин собралась подле пустых

повозок, выстроившихся в ряд по обеим сторонам шоссе, и

притихла в ожидании. Женщины в полотняных чепчиках или

легких шелковых косынках на голове. Они уселись прямо на

землю по обочинам шоссе; многие с детьми,— прикрыв голову

от солнца носовым платком, девочки не шалят и заглядывают

в лицо матери. Мужчины, с погасшею трубкою в зубах, скре

стив руки на груди или засунув их в карманы блузы, всматри

ваются в даль. Галопом проносятся вестовые, зачастую это

просто мальчуганы, во вздувшейся пузырем на спине рубашке.

Никто не помышляет о выпивке в кабачке, не слышно даже

разговоров. И только какой-то блузник рассказывает окружаю

щей его кучке людей о том, что ему довелось видеть, и выра

зительно поводит перед носом толстым пальцем, как бы под

черкивая каждую фразу. Люди словно окаменели: в них

столько суровой сосредоточенности, что кажется, будто напе

рекор вечно светящему солнцу и вечно лазурному небу на все

вокруг легла мрачная тень этого безмолвного ожидания!

Все взоры устремлены в сторону улицы Шатильон. На оку

танной пылью дороге промелькнет порой белый флаг с крас