Дневник. Том 2

ным крестом. Тогда в толпе пробегает шепот: «Раненые!»

И тотчас же люди, стремясь увидеть получше, бросаются с

двух сторон к повозке, устраивают отчаянную давку. Возле

меня выходит из наемного экипажа пехотинец с землистым

лицом, с блуждающим взглядом; двое солдат ведут его под

руки в церковь-лазарет, на которой выведено еще не успев

шими просохнуть готическими буквами: Свобода, Равенство,

Братство. Вижу, как туда же вносят и другого раненого —

голова повязана жалким носовым платком, на ноги наброшен

42

зеленый пуховик. Одна за другой проезжают повозки всех

видов — кареты, тележки, линейки, мебельные фургоны —

и перед глазами мелькают бледные лица и красные солдатские

штаны с большими черными пятнами запекшейся крови.

Суббота, 1 октября.

Конина исподволь проникает в питание парижан. Третьего

дня Пелажи принесла кусок филе такого подозрительного

вида, что я не решился его есть. А вчера у Петерса мне по

дали ростбиф; я внимательно рассмотрел водянистое мясо, ли

шенное всякого признака жира, все в каких-то белых прожил

ках, и мой наметанный взгляд художника отметил его черно-

вато-красный цвет, так резко отличающийся от розовато-крас-

ной окраски говядины. Лакей довольно неуверенно пытался

убедить меня, что эта лошадь — самая настоящая говядина.

Воскресенье, 2 октября.

Нынче утром во время завтрака ко мне в столовую забрела

с голодным мяуканьем тощая, облезлая кошка — настоящая

кошка осажденного города.

Сегодня ничего уже не осталось от горестной тревоги и

уныния последних двух дней; забыты виденные накануне ра

неные. Воскресное солнце все вытеснило из памяти. Париж,

радостный и веселый, точно в дни Лоншанских скачек, лег

комысленно устремляется ко всем своим заставам. В летних

туалетах, с большими бантами позади, во все еще модных ми

ниатюрных шляпках, женщины семенят вдоль укреплений или

же пробираются среди скопления подвод, на круговую дорогу.

Молодые девушки, вскарабкавшись, точно козочки, на пес

чаный откос бруствера, смотрят сквозь бойницы. Националь

ные гвардейцы, сверкая серебром галунов, сидят на козлах ко

лясок, в которых модницы с лорнетами в руках толкуют о ба

стионах, турах, крепостных стенах, кавальерах. Владельцы

передвижных лавочек рассадили по фургонам свои расфран

ченные семейства, и они трясутся на поставленных там

стульях. А на дорогах полно ребятишек, играющих и шалящих

под благосклонными взорами спокойно улыбающихся роди

телей.

Но особенным успехом пользуется сейчас поездка вокруг

Парижа по окружной железной дороге. Ради такого путешест

вия женщины, не стесняясь показать свои икры, неловко, но

43

храбро карабкаются на империал вагонов, откуда открывается

вид на всю линию укреплений. Следую их примеру и обнару

живаю новые внутренние укрепления, которые начали возво

дить несколько дней назад: баррикады из булыжников, рвы и

бойницы, пробитые в стенах, окружающих огороды, — словом,

все, что сделано по сооружению второй линии обороны. В ре

зультате этой непрекращающейся работы крепостной вал при

обретает четкую, почти художественную законченность, из

дали он похож на искусно сделанную из пробки модель укреп

лений — игрушку для малолетнего наследного принца, чтобы

обучить его играть в осаду.

Возвращаюсь пешком по набережным, в легких сумерках. —

Уже шесть часов. Париж, окутанный скопившимися в этот

знойный день горячими испарениями и пылью, поднятой но

гами людей, колесами экипажей, конскими копытами, тонет в

серой дымке — в африканской дымке, так хорошо изображен

ной на картинах Фромантена, сквозь которую чуть-чуть белеют

дома и лиловеют округлости деревьев.

Продолжаю шагать в этой серой дымке, сгущающейся по

мере наступления темноты, в которой вдруг вспыхивает крас

ный фонарик пароходика-мушки; продолжаю шагать, отдав

шись игре воображения, среди нелепых грез, порожденных

иногда неясно долетевшим словом прохожего, как вдруг

слышу, что какой-то человек на набережной говорит другому:

«Значит, скоро они нам свалятся на голову!» Эти слова, сразу

отрезвив меня, внушают уверенность, что Страсбург сдался,

и мое предчувствие подтверждается купленной на бульваре

газетой.

Вопреки моим ожиданиям, я не замечаю в этот вечер, чтобы

печальное известие произвело особенно большое впечатление

на Париж. Я наблюдаю скорее равнодушие, чем негодование.

Понедельник, 3 октября.

Сквозь решетку в глубине моего сада я видел сегодня

утром, как солдаты-бретонцы, расположившиеся лагерем в

одной из аллей соседней виллы, молились, достав из сумок ма

ленькие молитвенники.

Вот уж два дня, как, сам не знаю почему, я снова охвачен

воспоминаниями о брате, заслоненными было ужасом настоя

щего и угрозой будущего; эти воспоминания преследуют меня

с жестокой неотступностью первых дней.

Как все-таки могло случиться, что я не ищу смерти, я, кто

44

так мало дорожит жизнью и мог бы взять себе девизом: «Ни

чего для меня не осталось, все что осталось — ничто» *. Неужели

же трусость заставляет меня уклоняться от службы в Нацио

нальной гвардии? Нет, это не трусость. Это сознание своей

особенной, гордой личности, которое побудило бы меня отдать