Дневник. Том 2

полотняной стене барака, там, где она не подшита досками,

огромным, почти фантастическим силуэтом вырисовывается

профиль солдата в вязаном колпаке. На перекрестках сосед

них улиц случайные проститутки, выгнанные на панель нуж

дою, пристают к запоздавшему бретонцу.

В глубине маленького тесного пассажа, освещенного каким-

то подобием газового солнца, открыта для желающих дверь

«Королевы Бланш». Обычный танцевальный зал. похожий по

своему убранству на все прочие танцевальные залы этого буль

вара: потолок расписан до самого бордюра красных бумажных

обоев; вдоль колонн тянутся узкие маленькие зеркала, а в цин

ковых люстрах со стеклянными подвесками горят сейчас

только три газовых рожка.

Там, где чернь обычно отплясывает, она во время револю

ции издает законы. Эстрада для оркестра служит трибуной,

которую занимают одетые в черное суровые члены комитета

и записавшиеся ораторы; а перед ними, на деревянной балю

страде, к которой только вчера еще прислонены были грифы

контрабасов, стоит теперь парламентский графин с водой. На

скамьях или устроившись друг против друга на ресторанных

столиках, в облаках голубоватого табачного дыма сидят сол

даты Национальной и мобильной гвардии, философы из пред

местий в порыжевшей от шляпы до башмаков одежде, рабочие

в синих куртках и кепи. Тут и женщины из народа, и молодые

девушки, и подростки в красных капюшонах, и даже бур-

жуазки, не знающие, где бы по этим временам провести ве

черок.

Но вот зазвонил колокольчик, тот самый колокольчик, кото

рым народ, точно дитя, любит забавляться в палате депутатов.

Встает Тони Ревийон и объявляет об учреждении Монмартр-

ского клуба *, цель которого установить свободу, а следова-

54

тельно — как он говорит, — уничтожить монархию, знать и ду

ховенство. Потом он предлагает присутствующим прочесть им

номер «Руанской газеты», перепечатанный в сегодняшнем вы

пуске «Веритэ» *. Умилительно видеть, как это человеческое

стадо позволяет одурачивать себя устным и печатным словом,

как лишено оно какого бы то ни было критического чутья.

Пресвятая демократия может смело сфабриковать катехизис,

больше прежнего изобилующий всяческими враками о чуде

сах, — эти люди готовы благоговейно проглотить их.

А вместе с тем за их недомыслием, за этой готовностью

принимать на веру невозможнейшую чушь, — кроются, проры

ваясь вдруг наружу, и пламенное великодушие, и самоотвер

женность, и пылкие братские чувства. Когда на этом же собра

нии сообщено было, что в Германии сейчас находятся 12300

французских военнопленных, из груди у всех присутствующих

вырвался крик боли, перешедший потом в горестный шепот;

и каким же непередаваемым взглядом они обменялись!

Тони Ревийон садится, слово берет гражданин Кантен и

взволнованно, с показным пафосом заявляет, что не бывать бы

всем несчастьям, обрушившимся на нас со времени Седана,

если бы провозглашена была Коммуна. Когда же божествен

ная предопределенность Коммуны установлена и неопровер

жимо доказана — все высыпают в прихожую, чтобы там, где

велась обычно запись на кадриль, подписаться под петицией

о немедленном учреждении этой Коммуны.

Понедельник, 17 октября.

Весь день грохочет Мон-Валерьен, стрельбе канонерки вто

рят долгие раскаты эха в холмах Севра и Медона, и все сотря

сается от залпов батареи Мортемар.

Вторник, 18 октября.

< . . . > Иду в Булонский лес, привлеченный туда канонадой

с батареи Мортемар. Есть что-то торжественное в той суровой

сосредоточенности, обдуманной неторопливости, с которой ору

дийная прислуга проделывает все необходимые операции, за

ряжая пушку. Но вот она наконец заряжена. По сторонам ее

застыли артиллеристы; некоторые, в красивых позах, словно

статуи, оперлись на тали, с помощью которых только что уста

навливали и наводили орудие; справа стоит артиллерист без

куртки и держит в руках шнур. Несколько минут неподвиж

ности, молчания, сказал бы даже — взволнованности. Потом,

55

когда дергают шнур, — грохот, пламя, и деревья, маскирующие

батарею, скрываются в облаке дыма. Еще долго висит в воз

духе совершенно белое облако: оно рассеивается медленно,

словно нехотя, и сквозь него проступают желтые песчаные

стенки бойницы, через которую был выпущен снаряд, серые

мешки с землей, — два или три из них вспороты откатившимся

стволом, — красные шапки артиллеристов, белая рубашка того,

кто дернул шнур.

Эта штука, разящая насмерть издалека, — увлекательное

зрелище для Парижа; вокруг стрельбищного вала, совсем как

в счастливые дни, когда парижане съезжались к озеру, остано

вились коляски, ландо, и женщины, смешавшись с толпою сол

дат, стараются протиснуться как можно ближе к источнику

оглушительного грохота. Среди зрителей Пеллетан с седой бо

родой, с лицом античного философа, никак не гармонирующим

с военным кепи, Жюль Ферри и Рошфор, жестикулирующий,

разговаривающий и смеющийся так возбужденно, словно эти

сотрясения воздуха действуют на его нервную систему.

Орудие дает шесть залпов; потом седой командир батареи,

сняв с треножника маленький медный инструмент, определяю

щий высоту прицела, бережно укладывает его в деревянную