Дневник. Том 2

сит на ходу служанке: «А где Эдмон?»

9

14 июля.

Я вывесил объявление о продаже дома, в котором он умер

и куда я не хочу больше возвращаться. Сегодня я получил

вполне приемлемые предложения о сдаче его внаем на шесть

лет. Так вот хотя это нелогично и безрассудно, но предложения

эти повергли меня в глубокую печаль. К этому дому, где мне

пришлось столько перестрадать, я привязан множеством нитей,

о которых и не подозревал.

18 июля.

Я не болен, но тело мое отказывается шевелиться и дейст

вовать; любое движение для него пытка, и высшим счастьем

была бы неподвижность факира. К тому же я постоянно испы

тываю какое-то нервное ощущение пустоты под ложечкой, как

бывает при сильных волнениях, и тревога перед надвигающейся

большой войной * делается от этого еще мучительней.

20 июля.

Каждый день становится для меня словно годовщиной и воз

рождает мои страдания и горе. В среду я вспоминаю о той среде,

когда с ним случился припадок. В пятницу — думаю о той, дру

гой пятнице, когда ему стало лучше и у меня вспыхнула было

надежда сохранить его. В субботу, воскресенье, понедельник я

вновь переживаю смену надежды и отчаянья, как в последние

три дня его жизни. А сегодня двадцатое число, и весь день,

каждую минуту я неотступно думаю о том, что вот уже месяц,

как я навеки разлучен с ним.

Я несчастен, разбит, подавлен горем; но я все-таки ем, но

все-таки из головы у меня не выходит война. И я спрашиваю

себя, не было ли бы материнское горе сильней моего, и стра

даю от этой мысли.

Суббота, 23 июля.

Я хотел бы увидеть его во сне; мысль моя занята им весь

день, а ночью я надеюсь, мечтаю, жду, что милый мой брат

воскреснет для меня в обманчивой реальности сна. Но тщетно

я зову его — мои ночи пусты, и нет в них ни воспоминания о

нем, ни его образа.

У меня нет ни на что ни мужества, ни решимости. Моряк

хотел увезти меня с собой на границу, но я все колебался. Я мог

бы сдать в аренду свой дом — но и этого не сделал. Я больше не

в силах принять какое бы то ни было решение.

10

30 июля.

Каждый шаг в этом городе, в этом доме, куда мы в течение

двадцати двух лет ежегодно приезжали вдвоем, ворошит про

шлое и пробуждает воспоминания. Здесь было наше приста

нище после смерти матери, после смерти старой Розы; здесь мы

отдыхали каждое лето, проработав всю зиму и весною выпустив

книгу в свет. На бегущих по берегу Сены тропинках, благо

ухающих лавандой, на стремнинах реки, через которые мы пе

ребирались с помощью длинных багров, мы вместе придумы

вали описания природы для «Шарля Демайи». В этой церкви

мы вместе копировали старинный витраж, изображающий

масленичное «Шествие с быком». Там, в винограднике, нам

сообщили о смерти нашего дорогого Гаварни. Вот на эту кро

вать — она осталась такою же, как была, когда Жюль спал на

ней рядом со мной, — было брошено письмо Тьерри, спешно вы

зывающее нас в Париж на репетиции «Анриетты Марешаль».

А когда я мысленно возвращаюсь к более далекому про

шлому, я вижу, как из этой двери выходим мы оба в белых ру

башках, с дорожными мешками за спиной и отправляемся —

в 1849 году — в путешествие по Франции; * он был тогда таким

юным, румяным, красивым, что в деревнях, по которым мы про

ходили, его принимали за похищенную мною девушку.

6 августа.

Из кабинета эстампов я вижу, как по улице Вивьен бегут

люди; устремляюсь следом за ними.

Вокруг Биржи — море непокрытых голов, в воздух взлетают

шляпы, оглушительно гремит «Марсельеза», ее шквал заглу

шает гудение корзинки * внутри здания. Мне никогда еще не

приходилось быть свидетелем подобного энтузиазма. Идешь

сквозь толпу бледных от волнения мужчин, скачущих ребяти

шек, жестикулирующих, как пьяные, женщин. На площади

Биржи, взобравшись на омнибус, поет «Марсельезу» Капуль, а

на бульваре — Мари Сасс, стоящая в своей коляске, которую

обезумевшая толпа почти несет на руках.

Но депешу о поражении прусского кронпринца и захвате

двадцати пяти тысяч пленных *, которую якобы вывесили в

помещении Биржи и каждый, кого ни спросишь, уже видел собст

венными глазами, депешу, о которой люди, словно загипноти

зированные, говорят мне, указывая пальцем на совершенно пу-

11

стую стену: «Да вот же она!» — эту депешу мне так и не уда

лось обнаружить.

Воскресенье, 7 августа.

Гнетущая тишина. По бульвару не прокатит ни один эки

паж, на вилле не слышно радостных криков детей; а там, на го

ризонте, Париж — Париж, где словно умерли все звуки.

Понедельник, 8 августа.

Читал сегодня в его комнате последние грустные заметки,

написанные его рукой.

Среди взволнованной толпы я как-то меньше чувствую свое

одиночество, целый день я движусь в ее гуще, с трудом волочу

ноги, почти падаю от усталости, но машинально продолжаю

идти вперед.

Среда, 10 августа.

Весь день живу в страшной тревоге за исход решительного

боя, от которого зависит судьба Франции *.

Еду в Сен-Гратьен: принцесса в Париже — она хочет быть

в курсе событий. Один только Зеллер в доме, чтобы не оставлять

его на полный произвол слуг. Чувствуется, что вот-вот все на