Дневник. Том 2

того озорства, которое неотделимо от французского героизма, —

но в целом это было зрелище грандиозное и трогательное.

Четверг, 19 января.

Весь Париж толчется на улицах в ожидании новостей *.

Длинные очереди у дверей лазаретов, выложенных соломой.

Перед мэрией на улице Друо такая толкотня, что, по выражению

одного простолюдина, «яблоку негде упасть». Толстый худож

ник Маршаль, в мундире национального гвардейца, ничуть не

похудевший за время осады, не дает проехать экипажам. Из уст

в уста передаются добрые вести. Появляются первые газеты, где

сообщают о взятии Монтрету. Веселое оживление. Те, у кого

есть газеты, собирают вокруг себя кучки людей и читают вслух.

Обедать все отправляются в приподнятом настроении; со всех

сторон только и слышишь подробности вчерашней победы.

Захожу к Бюрти; снаряд изгнал его с улицы Ватто, и он вре

менно устроился на Бульваре, над книжной лавкой Лакруа. Ча

сов около четырех он видел Рошфора, и тот сообщил ему хоро

шие новости, довольно удачно сострив при этом. Как-то во время

тумана Трошю пожаловался, что не видит своих дивизий.

«И слава богу! — воскликнул Рошфор. — Если бы он их видел,

то отозвал бы обратно!»

Д'Эрвильи — он тоже здесь — по-прежнему блещет колючим

остроумием. Он нарисовал нам смешную и нелепую картину: по

Аньерскому мосту под зеленоватым осенним небом шествует Ги-

102

ацинт *, все заслоняя своим носом; карманы его оттопыривают

две бутылки водки, которые он привез с собою из своего заго

родного дома. Затем д'Эрвильи рассказал, как побывал у старого

чудака-зоолога из Ботанического сада, который сидит в своем

кабинете, уставленном чучелами птиц, обвязанными бин

тами, и время от времени любовно поглаживает набитую соло

мой косулю, — получилась изящная миниатюра в духе Гофмана.

Бюрти показывает мне свиток необычайно интересных япон

ских картин. Это этюды на нескольких листах, рисующие раз

ложение тела после смерти. От всего этого веет такой немецкой

жутью, какую я меньше всего ожидал встретить в искусстве

Дальнего Востока.

В десять часов я снова выхожу на бульвар. Такая же

толпа, что и до обеда. Во тьме — газовые фонари не горят —

группы людей кажутся совсем черными. Все эти люди дежурят

у киосков и с надеждой, к которой уже примешивается тревога,

ждут третьего выпуска газеты «Ле Суар», а он запаздывает.

Госпожа Массон рассказала мне о том, как она навестила

в лазарете, размещенном в министерстве иностранных дел, мо

лодого Филиппа Шевалье незадолго до его смерти. По сей день

в залах сохранились со времен балов Законодательного корпуса

зеркала, люстры, позолота; и умирающий, еще не потерявший

памяти, сказал г-же Массон: «Здесь, в этой комнате, где я

лежу, был буфет...»

Пятница, 20 января.

Депеша Трошю, полученная вчера вечером *, представляется

мне началом конца, она отняла у меня последнее мужество.

Я слышал, как национальные гвардейцы пробегали мимо

ограды с такими словами: «Умереть ни за что ни про что...»

Посылаю часть своего хлебного пайка соседу — бедному сол

дату Национальной гвардии, — он поправляется после болезни,

а Пелажи как-то видела, из чего состоит его завтрак — из кор

нишонов на два су.

У заставы Майо скопление народа, правда не столь много

численное, какое было у Тронной заставы после дела под Шам-

пиньи. На всех лицах — печальное предчувствие, но еще нет

сознания горестного поражения. Вперемежку с санитарными

каретами, мулами, везущими раненых, шагают, не держа строя,

без музыки, угрюмые, подавленные и унылые солдаты марше

вых рот Национальной гвардии. Из рядов вдруг доносится иро

ническое замечание какого-то солдата, обращенное ко всей этой

растерявшейся людской массе: «Что же вы не ликуете?»

103

Меня окликают с одной из повозок. Это еврей Гирш — вест

ник несчастья, — он уже сообщил мне у заставы Шапель о

катастрофе в Бурже *. Он кричит беззаботным тоном: «Все кон

чено, армия возвращается!» И с усмешкой рассказывает о том,

что видел, что слышал, — о вещах, казалось бы, превышающих

меру человеческой глупости.

Толпа затихла, охваченная унынием. На скамьях сидят в

ожидании жены национальных гвардейцев, позы их исполнены

отчаянья. Среди этой толпы, прикованной к печальному зре

лищу, не трогающейся с места и все еще ожидающей, прыгают

на костылях двое безногих калек, выставляя напоказ свои нове

хонькие кресты — их давно уже провожают растроганными

взглядами.

Я прохожу мимо особняка принцессы; ворота его открыты,

как в те дни, когда мы въезжали туда в своих фиакрах в пред

вкушении духовных радостей. Оттуда я отправляюсь на клад

бище. Сегодня семь месяцев, как он умер.

В Париже на Бульваре, я снова отмечаю глубокое уныние

великой нации, которая затратила так много усилий, была

полна самоотречения и стойкости — и тем самым столько сде

лала для своего спасения, — а теперь сознает, что ее погубили

бездарные вояки.

Обедаю у Петерса в компании трех разведчиков Франкетти.

Свое крайнее уныние они облекают в форму иронии — обычное

для французов проявление отчаянья: «Дожили, дожили!..» И они

рассказывают об армии Парижа, которая больше не желает

драться, о том, что цвет ее истреблен под Шампиньи, Монтрету,