Дневник. Том 2

и без конца, без конца говорят о бездарности генералов.

Как странно, что в моем нынешнем состоянии, в иссушаю

щей меня печали я все еще испытываю низменное желание жить

и возвращаюсь домой, чтобы спастись от снарядов, которые про

летают мимо меня и могли бы мне дать избавление.

Суббота, 21 января.

Я потрясен как никогда тишиной, той мертвой тишиной, ко

торую в большом городе может вызвать только настоящая ката

строфа. Сегодня Париж не подает никаких признаков жизни.

Все, кого я встречаю, похожи на больных или выздоравливаю

щих. Видишь только худые, усталые, изможденные лица; только

изжелта-бледные лица цвета конского сала.

В омнибусе напротив меня сидят две женщины в глубоком

трауре — мать и дочь. Затянутые в черные перчатки руки ма-

104

тери ежеминутно нервно подергиваются, и она машинально

подносит их к своим красным глазам, которые уже не в силах

исторгнуть слезы; а из глаз дочери, воздетых к небу, время от

времени скатывается и сохнет на щеке тяжелая слеза.

На площади Согласия, у статуи Страсбурга, возле измятых

знамен и сгнивших иммортелей расположилась на привал ка

кая-то рота; дым ее костра коптит ограду сада Тюильри, а тя

желые солдатские мешки, сложенные у балюстрады, образуют

какое-то подобие блиндажа. Проходя мимо них, слышишь

фразы вроде следующей: «Да, завтра его хоронят, нашего бед

ного адъютанта».

Я поднимаюсь в Люксембургский дворец к Жюли; она чи

тает мне письмо своего зятя, где тот сообщает, что под Монтрету

ему пришлось палками загонять назад беглых солдат Нацио

нальной и мобильной гвардии.

Мы наблюдали, как постепенно пустели колбасные — в конце

концов там остались одни желтые фаянсовые плитки и гирлянды

лепных листьев; на витринах мясных опустились железные

шторы, а потом на дверях появились висячие замки. Сегодня на

стал черед булочников, — их витрины, словно черные ямы, зи

яют пустотой.

Рошфор рассказал Бюрти, что когда Шанзи увидел, как его

солдаты бегут, он бросился на них с саблей, затем, поняв, что

ни удары, ни ругань не помогут, приказал артиллерии открыть

по ним огонь.

Любопытная и весьма симптоматичная фраза: девушка, се

менившая позади меня по улице Сен-Никола, бросает мне на

ходу: «Сударь, не хотите ли зайти ко мне, за кусок хлеба?»

Воскресенье, 22 января.

Сегодня утром я вывозил из дома все, что есть у меня цен

ного, — кругом, слева, справа, рвались снаряды, и я боялся, как

бы один из них не убил единственную лошадь, впряженную в

фургон, как бы он не ранил или не убил бедняг грузчиков.

Я поселился у Бюрти, — он предоставил в мое распоряже

ние часть занимаемой им квартиры на Бульваре, на углу улицы

Вивьен. Он исполняет обязанности хозяина с такой очарователь

ной любезностью, что заставляет меня раскаяться в несправед

ливом суждении, которое я себе о нем составил.

Вдруг раздается громкий сигнал тревоги. Мы выходим на

улицу. Говорят, что бой идет у Ратуши *. На нашем пути по

всюду кипит волнение, и при всем том я вижу, как защитники

105

Парижа преспокойно рассматривают фотографии в стереоскоп.

На улице Риволи мы узнаем, что все уже кончилось. Мимо нас,

сопровождаемый эскортом драгун и егерей, быстро проезжает

генерал Винуа.

И в то время, как пехотинцы из Пюто поднимаются по улице

Риволи, взвалив на себя куски садовых решеток, по набережной

в сторону Ратуши проезжают пушки.

Вечером вид Бульвара напоминает самые тяжкие револю

ционные дни. Споры, готовые вот-вот перейти в драку. Париж

ские мобили обвиняют «людей Трошю» в том, что те стреляли

в них без всякого повода. Женщины кричат, что истребляют

народ. Все это — последние предсмертные судороги.

Вторник, 24 января.

<...> У Бребана в небольшой прихожей, ведущей в зал, где

мы обычно обедаем, на кушетке и в креслах сидят люди с по

давленным, рассеянным видом и вполголоса говорят о печальных

событиях, случившихся сегодня и ожидающих нас завтра.

Возникает вопрос, не сумасшедший ли Трошю. По этому по

воду Бертело заявляет, что он видел напечатанное, но не рас

клеенное воззвание к мобильной гвардии, где означенный

Трошю говорит о боге и пресвятой деве, как мог бы говорить ка

кой-нибудь мистик...

В углу кто-то замечает, что самое большое преступление этих

двух людей — Трошю и Фавра — заключается в том, что, в душе

будучи с самого начала пораженцами, они тем не менее своими

речами и воззваниями внушали большинству людей надежду,

уверенность в освобождении, уверенность, которой они не раз

рушали до последнего момента. «А это, — заговорил Дюме-

ниль, — таит в себе опасность. Если капитуляция будет под

писана, еще неизвестно, примут ли ее мужественные люди

Парижа». Ренан и Нефцер в знак отрицания мотают головой.

«Обратите внимание, — вам говорят не о революционных эле

ментах, а об элементах энергичных, гражданственных, о людях,

которые сражались в маршевых ротах и хотят сражаться, о тех,

кто не может ни с того ни с сего безоговорочно согласиться на

сдачу своих ружей и пушек».

Дважды объявляли, что обед подан, но никто этого не слы

шал. Бертело рассказывает о своей стычке с Ферри, этим чудо

вищным идиотом. Он имел наглость следующим образом отве