Дневник утраченной любви

Густ… Белянка… Ты веришь, что там, наверху, мы встретим животных, которых любили? Я так на это надеюсь… А они, я уверен, сделали бы все возможное и невозможное, лишь бы снова меня увидеть, и преданно ждали бы годами, не боясь ни холода, ни неизвестности, ни одиночества, ни отчаяния, чтобы кинуться ко мне, уткнуться теплым носом, размахивая хвостом и жмуря глаза. И мы обнимались бы без конца. Если все так, то вечность – это будет здорово.

Я целую тебя, моя маленькая мамочка, моя большая мама, моя мама нежная и несгибаемая, моя мама, которой я, сам того не желая, причиню огромное горе.

Твой сын любит тебя^[9].

Вот такие слова выходили в тот день из-под моего пера… Любовь сына к матери. Ну разве мог вдохновлять меня кто-то, кроме мамы?

Дописывая текст, я рыдал. Лил слезы о матери и материнской любви в тот день, когда ты отправилась в другое царство.

Продолжение «Мадемуазель Баттерфляй» еще поучительнее: Мандина – женщина, которой адресовано письмо, – жертвует собой, чтобы спасти сына, отдает ему обе почки.

Она умирает за него.

Она умирает…

Потрясенный до глубины души, я тем вечером снова погрузился в свои былые верования. Нашей с мамой связи нипочем любые расстояния, наше единение – не иллюзия, наша любовь бросает вызов пространству, раз уж не может сразиться со временем.

Я чувствую колоссальное облегчение.

* * *

Скоро я отправлюсь в Лион, войду в ее квартиру, пороюсь в ящиках и найду дневники. Мамины знаменитые дневники.

Она назначила мне свидание на их страницах.

Встречу с правдой.

Пора все узнать…

* * *

Смерть обновила ипостаси моей матери.

В моем обществе реальная, конкретная мама оставалась симпатичной старой дамой с пепельно-седыми волосами, энергичной, но с осторожно-рассчитанными движениями, любительницей широких пиджаков и прямых брюк, удачно скрывавших чуть оплывшие формы. Мама всегда умела носить одежду с шиком, но восемьдесят семь лет есть восемьдесят семь лет! Думая о маме, я представлял ее себе именно такой.

Смерть освободила маму от возраста. Сегодня я помню ее тридцати-, сорока-, шестидесяти- и восьмидесятилетней. У нее снова на диво стройные ноги, черные волосы, загар дикарки и яркие пухлые губы. Мама больше не пленница эпох, она жизнерадостная высокая красавица-брюнетка из моего детства.

Смерть вернула мне мамину молодость.

* * *

Сборник рассказов «Месть и прощение» скоро будет закончен.

Я боюсь снова остаться наедине с пустотой.

* * *

С самого раннего возраста меня терзал страх потерять маму. Стоило ей слегка задержаться на работе, и я неизбежно впадал в трагическое беспокойство. Я не желал понять, что эта сверхактивная и очень занятая женщина не только преподавательница, но и мать семейства. Тысячу раз я представлял ужасные ужасы: маму сбил грузовик, она лежит на асфальте, зажатая искореженным железом, автомобиль размазал ее по стене, поезд перерезал пополам на переезде, ведь она так неаккуратно водит!

Мама возвращалась – запыхавшаяся, с тяжелыми сумками – и сразу вставала к стиральной машине или к плите, не подозревая, какую боль мне причинила. В ответ на вполне невинную реплику: «А ты не торопилась…» – она простодушно восклицала:

– Ну кто-то же должен кормить людей в этом доме!

Я чувствовал стыд и кидался помогать – подносил пакеты, разгружал продукты.

Мама понятия не имела, как я паниковал в ее отсутствие. Мне удавалось скрывать страхи, и я встречал ее беззаботной улыбкой, которую она принимала за радость. Всего дважды она застала меня в полной прострации, с налитыми кровью глазами, в темном холле виллы. Я плакал навзрыд, повторяя между двумя всхлипами:

– Я беспокоился…

Мама растрогалась и принялась утешать меня, нежно поглаживая по щеке.

Страхи утомляли меня, изводили, рвали душу. Жизнь опровергала придуманные ужасы, и я осознавал, что это плод моего слишком богатого воображения, но избавиться от наваждения не мог.