Дневники, письма. Воспоминания современников

1.7.47 г. Начнем новую тетрадь. 3 тетрадки оставил дома, одну повез, исписал, и вот эта – пятая. Какая цель в ведении дневников. Во-первых – это вошло в привычку, так, что даже затрудняюсь объяснить, зачем я пишу дневник. Кстати, сегодня такое настроение, что объяснить это нет никакой охоты. Утром побежал с обходной, обегал с различными волнениями и, получив на руки справку об увольнении, расчет (подразумеваю под этим деньги), я поспешил в Ж.У Долго ждал, пока освободится директор. Наконец был позван к нему в кабинет, и после длинного-длинного разговора, в котором он убеждал меня в том, что у него работы нет, выяснилось, что таковой нет на самом деле. Как я ни старался его убедить в противном и как ни старался это сделать завуч – ничего не получилось. Мастером поставить меня нельзя, т. к. мало производственного стажа, преподавательской работы никакой нет, инженер-технолог уже оформляется, а посему я побрел домой, как оплеванный, и, как оплеванный, сел за стол.

Что же получилось из всего этого (я говорю вообще обо всем том, что уже 4 месяца у меня не лезет из головы).

Я потерял работу, спокойствие, хлеб и многое, многое другое. Мать потеряла спокойствие, хлеб, может быть даже, в скобках сказать, – второго сына.

Сестра Мария потеряла здоровье, большой кусок, хлеба большой кусок, громадный моток нервов и все радужные надежды.

Больше всего я потерял в глазах родственников, от самых дальних до единоутробных, и все-таки больше всего в своих собственных глазах. Возможно, что потеряю единственное, что имею – свободу. Вот уж о чем не хочется думать, но это самые главные думы мои! Кто виноват? Только я. Что делать? Все дороги ведут в Москву… Как Марусе об этом сообщить? А? Где ты, совесть моя?

5.7.47 г. Вчера утром поехал в село. Повез Алику (сын Марии. – Е.Ч.)

в лагерь 5 шоколадок, повидал его, попрощался… Чудесная Хохландия! Как обедняла ты! Зашел еще раз в лагерь. Постояли с Аликом под знаменитой Шевченковской липой, что безобразно-широко раскорячилась у самой школы, поглазели на монумент, воздвигнутый в память Тараса, всплакнули под конец с Алькой, расстроенные отнюдь не этой липой, монументом, пьяным воздухом, и простились, поцеловавшись, по-мужски, крепко сжимая друг друга. Я побрел, торопливо воткнув папиросу в зубы, а Алька долго стоял, вытирая слезы худенькими ручонками, чтобы офицерские сынки у калитки не заметили их. Ехал домой, т. е. в Чернигов, стоя в кузове во весь рост и глотая серую горячую пыль от встречных машин и подвод; тоскливо, сжав зубы, озирался по сторонам, обозревая тощенький урожаишко этого года. Сухой, бессильный, желтый ячмень, зеленые пятна льна в низинках, немощное жито по колено – не выше, и тосковало сердце до того по-крестьянски, что хотелось вздохнуть тяжело и безрадостно: «Хреновые нынче зеленя, паря!»

6.7.47 г…К кому прикоснуться в Москве и кто меня подопрет вначале, когда мне будет невыносимо тяжело? Пошел я сегодня в читальный зал областной библиотеки, взял томик «Большой энциклопедии» с «Москвою», посмотрел на нее, матушку, места, где был, посмотрел, и явстенно видно стало мне, что делать больше нечего и надо ехать скорей. Нашел Крюково, отмеченное зеленым кружком, силикатная промышленность, и стал с надеждой думать о дяде Алексее (он живет там, хотя смутно представляю себе это место и совсем не представляю его – не видел ни разу). Лучезарные пахучие грезы завитали в моей голове: он поможет, он подкормит, он сам в одиночку скитался. Главное то, что у меня это временно. Стану на довольствие, буду опять бороться с голодом, холодом, вообще с нуждой, а сейчас пока желудок переваривает собственные соки и, сердясь сам не зная на кого, сосет и гложет своего беспокойного соседа, который живет, живет, живет.

9.7.47 г. Сколько бы я принес пользы дома с 13 мая по 13 июля! Сколько бы было скошено травы, напилено дров, нарвано ягод, выращено огурцов и картошки. Ручаюсь, на зиму б хватило. А теперь еду неизвестно куда, к кому, зачем. Самое поразительное в моем поведении то, что я нахожу оправдания этому поведению…