Дневники, письма. Воспоминания современников

24.5.47 г…Сегодня последний день есть что кушать. Продавать уже нечего. Мэки, мэки. Муки голода, муки курильщика и традиционные муки юности – обманутых иллюзий и рухнувших надежд. Ни от кого нет писем. Я читаю, читаю и читаю; беспорядочно, бессистемно. Это для того, чтобы не думать, потому что думать ни о чем другом не могу, кроме будущего, бутерброда, папиросы и т. д.

Проклятая бедность! Ты давишь, убиваешь, притесняешь, насилуешь. Сколько мучительных минут пережил я из-за тебя, сколько бессильных жестов и слов было за эти годы безысходной нужды.

Вспоминаю, однажды, он зашел, постучавшись в дверь, сказал «Здравствуйте» и недоуменно оглянулся: – пустые, пожелтевшие в углах стены, засиженная мухами электрическая лампочка над столом, мыльные пятна на грязном корявом полу и маленькая, согбенная фигура моей матери, с красными распухшими руками, нечеловечески безобразными от вековой, безмерной работы, растерянно стоявшей у корыта, от которого валил влажный пар. Все это неприятно удивило его, и что он, однако, старался не показать, но глаза матери говорили ему о тщетности его стараний и, извиняясь, униженно молили своим бездонным, печальным светом. «Проходи, проходи!» – закричал я из комнаты, притворно радостным и вместе с тем с едва уловимой угрюмой ноткой, которую слышишь в голосе оскорбленного и униженного, но гордого дурашливым упрямством или даже незначительным, но осязаемым превосходством. Он прошел и сел на подставленный мною стул, пищавший и трещавший в суставах. Это был мой товарищ по группе, аккуратный, вежливый, прилично одетый. Он зашел ко мне по пути, пригласить на консультацию по сопромату – была весна – мы сдавали зачеты. Он начал увлеченно рассказывать о вчерашней вылазке в лес с приятной компанией сверстников, а я…я лежал на кровати, накрывшись моей старой шинелью. Я не встал ему навстречу, и он не спросил меня, почему я лежу.

«Что читаешь?» – спросил он и внимательно нагнулся к книге, которую я держал в руках. Это был Ласкер. «Учебник шахматной игры». Притворяясь, что очень заинтересован книгой, было видно, что он думает обо мне, моей бедности и об этом неудобном положении, в которое он попал, не подозревая, что я нахожусь в более неудобном положении, хотя и лежал на кровати. Потом он положил книгу и глянул на меня. Я сказал ему глазами «уходи, видишь, я лежу голый в постели, потому что моя верхняя одежда в стирке, видишь, вон сохнет в окне. Он также глазами: «Я ухожу и уношу ледок, который теперь не может не быть в наших отношениях. Я теперь немного знаю, как ты живешь. Сочувствию и жалею всей душой». Он внезапно заторопился: «Ну, уже, наверное, 8-й час, опоздаю на консультацию». «Посиди, посиди» – говорил я радушно, на правах хозяина, – «Да, должно быть, семь-то уже есть». Ходики отчетливо тикали в этой паузе. Было четверть седьмого. «Ну, я пойду. Пока», – говорил он, пробираясь через кучи грязного белья к двери. «Да посиди, фу-ты какой! Ну, забегай!» – крикнул я ему, когда он был уже у двери. «Зайду», – хлопнул он дверью, и только тут я покраснел ото лба до шеи и заскрежетав зубами, вцепился в волосы так крепко, что онемели пальцы.

28.5.47 г…Нигде не могу устроиться на работу. Так-то. Сделаю глупость и каюсь. Сейчас остаюсь без карточки еще на месяц. Что же, допрыгался! Надо приготовиться к большому жизненному удару. Все это благодаря глупости, а, главное, – бедности. Эх, делец. Сегодня еду в Конотоп. Если не устроюсь там – планирую ехать в Москву. Голод. Голод и глупые поступки. Надо раздеваться (продавать шинель). Такие-то дела.