До конца жизни

Дети тоже успокоились, перестали скрипеть партами, шушукаться. Одна только Маша вдруг закашлялась, широко раскрывая рот и припадая грудью к парте. Но вскоре и она затихла и до самого звонка что-то молча писала в тетрадке.

После урока Домна Григорьевна оделась и заспешила домой. В печи, наверное, уже все перегорело.

Вместе с ней вышла из школы и Танечка.

Прислали ее к ним в прошлом году. Домна Григорьевна устроила Танечку на квартиру к бабке Аксинье. Хата большая, чистая и недалеко от школы. Танечке понравилось. Аксинья тоже не нахвалится квартиранткой. Встретит где Домну Григорьевну и начинает:

— Дай ей бог здоровья, голубушке. И в хате побелит, и дров нарубит, и воды принесет. Даром что город-екая.

Домна Григорьевна тоже похвалит Танечку, а сама подумает — убегать ей надо отсюда. Поработала год, и хватит. Подружек нет, парня хорошего тоже нет, По вечерам сидит на печке да книжки читает.

Конечно, с годами и на ее душу кто-нибудь найдется. Тракторист или шофер из демобилизованных. Впутается она в хозяйство, в землю, а там еще дети… Но главное — с работой у нее не ладится. Ученики не слушаются. То из резинок примутся стрелять, то чернильницы друг другу подставляют.

Танечка, правда, крепится. Вот и сейчас бормочет:

— Я, Домна Григорьевна, все равно работы не брошу. Привыкну.

А может, стоило бы бросить. Зачем же зря мучиться. Да и детям от этого толку мало. Уехала бы в город, устроилась в библиотеку или детский сад. Годика два-три поработала, потом вышла замуж… Хотя, может быть, и не в этом счастье. Не будет работы по душе, так никакое замужество не поможет.

По дороге им встретилась материна сестра Федосья. Увидев Домну Григорьевну и Танечку, принялась объяснять:

— Из магазина иду. Хлеб дают.

— Народу много? — спросила Домна Григорьевна. Ей ведь тоже хлеб нужен.

— Много, — ответила Федосья и стала интересоваться, как там мать, ходит ли понемногу.

— Да ходит, — вздохнула Домна Григорьевна. — Вы б проведали когда.

— Будем живы-здоровы, проведаю.

Они постояли еще немного, поговорили о Наташке, о гриппе, которым люди теперь болеют каждый год то ли от сильных морозов, то ли от совсем никудышного здоровья. Наконец Федосья заторопилась:

— Пойду я помаленьку. Корова еще не поена.

Вместе с ней ушла и Танечка. Она хотела забрать у Федосьи платок с хлебом, по-деревенски повязанный через плечо, но та не отдала его, замахала руками:

— Не надо, голубка. Пальто замажешь.

В магазине, и правда, народу полно. Шумят, спорят. Домна Григорьевна заняла очередь. Но бабы, увидев ее, затараторили все вместе:

— Вы уж, Григорьевна, возьмите без очереди. С урока небось?

— С урока, — ответила Домна Григорьевна и пошла к прилавку.

Продавщица подала ей через головы шесть буханок, еще теплых, пахучих. Домна Григорьевна сложила их на руку и вышла из магазина. Хлебный запах защекотал ноздри. Когда-то в детстве Домна Григорьевна очень любила отрезать краюшку хлеба, намазать ее чесноком и съесть с холодной водой. А теперь внучонок любит. Наташка часто просит чеснока прислать. Говорит, спасу нет от парня — дай, и все. Интересно даже. Домна Григорьевна всего ведь один раз ему показала, когда летом приезжали. А вот запомнил.

Домна Григорьевна остановилась, чтоб пропустить подводы, которые везли от речки сено. Впереди Макар. Пьяный, еле на ногах держится. Видно, еще где-то успел опохмелиться. Но Домну Григорьевну заметил сразу. Обнял за плечи и стал просить:

— Григорьевна, дай рубль.

— Зачем тебе?

— Выпить с хлопцами надо.

— Может, хватит? — попробовала его уговаривать Домна Григорьевна. — Жена будет ругаться.

— Не будет, — махнул рукою Макар. — Дай рубль.

— Нету, — соврала Домна Григорьевна. — Ей-богу, нету. На хлеб последний истратила.

Макар больше просить не стал. Поплелся вслед за подводами, останавливая по дороге встречных баб. Рубль, конечно, он у кого-нибудь да выклянчит. Пообещает привезти дров или сена. За это иная баба не то рубль, душу ему готова отдать. Лишь бы привез. А уж Макар привезет. Из собственного двора уворует, но обещание выполнит.

Человек он добрый. В помощи никому не отказывает. С покойным Алешей они когда-то быстро подружились. Все, бывало, сидят о политике беседуют, о жизни. Но Макару повезло. Он сам говорит, что ему повезло, как никому.

В прошлом году Домна Григорьевна пригласила его в школу, чтоб про войну детишкам рассказал. Он пришел трезвый, выбритый, в чистой рубашке. Детишки ему вопросы разные задают, а он, знай, об одном рассказывает, как жив остался.

Ранило, меня, говорит, в третий раз. Лежу в госпитале и чувствую, если вернусь на фронт — убьют. И убили бы. Но тут на турецкий фронт рядовых набирали. Вот я и записался. Хотя к тому времени уже младшим лейтенантом был. Потому и жив. На турецком фронте ведь никакой войны не было.

И ушел, сколько дети его ни просили рассказать еще что-нибудь. А вечером напился и чуть не замерз возле магазина.

* * *

Дрова в печи уже почти перегорели. Осталось всего две-три головешки. Но их можно и оттушить. Мать немного успокоилась. Даже отцедила поросячью картошку, налила борщ и кое-как сложила постель. И на том спасибо.