До конца жизни

Но оказалось, что это стучится Танечка. Вкатилась в хату, как колобок, обмела веником валенки и затараторила нарочито громко:

— Домна Григорьевна, вы забыли, сегодня совещание!

Домна Григорьевна улыбнулась. Никакого совещания нет. Это у них такой условный знак. Танечка ее в кино приглашает. Мать не любит, когда Домна Григорьевна в кино ходит. А совещание все-таки работа. Вот они и придумали.

Но сегодня Домна Григорьевна не пойдет. Белья еще вон сколько гладить. Да что-то и не хочется… Она провела Танечку в другую комнату, показала на уже включенный утюг. Танечка закивала головой, но поникла, опечалилась:

— Я тоже не пойду.

— Да чего ты, — стала ее успокаивать Домна Григорьевна. — Сходи.

— Ну его. Лучше книжку почитаю.

А Домне Григорьевне как-то неловко. Настроение человеку испортила. Будет теперь Танечка целый вечер сидеть дома, в карты с Аксиньей играть.

Танечка ушла. Домна хотела замыкать на ночь дверь, но в сенцах кто-то снова засуетился, затопал ногами. И снова Домна Григорьевна испугалась. До сегодняшнего дня не ходил — это правда. А теперь чего уж стесняться. Ему ведь и с матерью надо поговорить. Но и на этот раз Домна Григорьевна ошиблась. В хату вошла Федосья. Сдержала-таки слово. Ночью идти не побоялась. Проворная еще бабка. А всего на три года моложе матери.

Федосья поздоровалась, достала из кошелки бутылку вина. Потом заглянула на печь, спросила:

— Ну как ты тут? Лежишь?

— Лежу, — проснулась мать. — В голове кипит.

— Нервы. У меня тоже бывает.

Мать слезла с печки, села на табурет, стала расспрашивать Федосью, почем на базаре молоко, сметана. Она ведь уже лет десять не то что на базар, по воду не ходит.

Федосья рассказывала обо всем обстоятельно:

— Молоко нынче в цене. По тридцать пять копеек литр. Сметана тоже нарасхват.

— Озолотятся люди, — зажурилась мать. — А у нас ходить некому… Я болею…

— И то правда, — ответила Федосья и принялась отпечатывать бутылку. — Выпьем по маленькой?

Мать отказываться не стала, вытащила рюмки.

Домна Григорьевна налила старушкам в миску борща, сходила в кладовку за селедкой, которую мать очень любит и которая у них никогда не выбывает.

И снова полезли в душу Домне Григорьевне сомнения. На этот раз уже не за себя, а за мать. Ей ведь тоже будет тяжело на старости лет переживать эти перемены. Мать привыкла себя в доме хозяйкой чувствовать. А при Иване Петровиче кто его еще знает, как все сложится. Раз мужчина в доме, значит, он и хозяин.

Федосья тоже, наверное, ходить перестанет. Скажет — директор, всего бойся, всего остерегайся. Выпить и то нельзя. Матери о чем-нибудь своем и поговорить будет не с кем. А у нее кроме разговора и радости больше в жизни не осталось. Конечно, если мать не согласится, тогда и разговора никакого быть не может. Это ведь не в молодости, когда от родителей и уйти можно…

Федосья разлила вино. Стала приглашать Домну Григорьевну:

— Выпей, Домна. Здоровей будешь.

— Спасибо, — отказалась Домна Григорьевна. — К урокам надо готовиться.

Она ушла в другую комнату доглаживать белье, а старушки подняли рюмки, чокнулись:

— Ну, будем здоровы!

— Будем.

И выпили. Федосья одним духом, высоко запрокинув голову. А мать, поминутно останавливаясь, перебирая губами, как будто не вино пила, а пробовала суп — не соленый ли?

Закусив, старушки снова пустились в разговоры. Федосья доказывала, что водка очень полезна от нервов, от давления и вообще от всего. Мать с нею не спорила. Согласно качала головой, поддакивала.

Пока старушки беседовали, Домна Григорьевна закончила гладить, все время думая об одном и том же. Вот пройдет ночь и надо на что-то решаться. А на что, она не знает. Если согласиться, чтоб Иван Петрович перешел к ним, то как же тогда с Алешкой?.. Ведь он до последнего своего дня верил ей, письма какие писал… Ну, а если отказать, то как же тогда жить дальше, на что надеяться?..

Домна Григорьевна достала книги, календарный план, программу. Но тут же отложила их в сторону, вырвала из тетради два листка и начала писать Наташке письмо: