До самого рая

Но я не перестаю думать о последних строках сочинения. Дэвид сам их написал, в этом я уверен. Я ясно вижу его лицо, когда он набирает эти слова с недоуменным и презрительным видом, который я иногда замечаю, если он смотрит на меня. Он не понимает, почему я принял те решения, которые должен был принять, – и не должен понимать, он же еще ребенок. Так отчего я чувствую такую невыносимую вину, отчего хочу попросить прощения, если все сделанное было необходимо, чтобы остановить распространение болезни? “Другой мой отец говорит” – что? Что Натаниэль говорит про меня? Мы ругались – чудовищно, с криками – в тот день, когда я сказал ему, что собираюсь сотрудничать с правительством по карантинным мерам. Малыша здесь не было – он был в центре, с Обри и Норрисом, – но, возможно, Натаниэль ему что-то сказал; возможно, они что-то обсуждали в мое отсутствие. Как должно было кончаться то последнее предложение? “Другой мой отец говорит, что отец пытается предпринять необходимые меры для нашей защиты”? “Другой мой отец говорит, что отец делает все, что может”?

Но я опасаюсь, что там было что-то совсем иное. “Другой мой отец говорит, что отец стал человеком, не заслуживающим нашего уважения”? “Другой мой отец говорит, что отец – плохой человек”? “Другой мой отец говорит, что это отец виноват в том, что мы здесь одни и нас некому спасти”?

И как, Питер? Как оно должно было заканчиваться?

Чарльз

Дорогой мой Питер,

22 октября 2054 г.

Прежде всего спасибо тебе за то, что поговорил со мной про Дэвида на прошлой неделе; мне стало немножко легче. Это не все, но расскажу в другой раз. И про Оливье поговорим – у меня есть кое-какие соображения.

Боюсь, что о новостях из Аргентины я знаю не больше твоего; да, звучит настораживающе. Я говорил с приятелем из Института аллергии и инфекционных заболеваний, он сказал, что ближайшие три недели все решат; если оно не распространится к тому моменту, мы в относительной безопасности. Правительство Аргентины, насколько я понимаю, сотрудничает на удивление охотно, даже послушно. Они полностью закрыли въезд и выезд из Барилоче, но об этом, я подозреваю, ты и так уже знаешь. Тебе придется сообщить мне, что еще тебе известно, – про эпидемиологические риски я кое-что понимаю, но мое понимание ограничено рамками вирусологии и, скорее всего, к твоей информации ничего не добавит.

Теперь мои новости. Как я уже мельком упоминал, наш запрос на автомобиль наконец-то удовлетворили, и в воскресенье нам его доставили. Стандартная правительственная модель, темно-синий, без всяких наворотов. Но поскольку подземка до сих пор работает с большими перебоями, в этом есть смысл – а то у Натаниэля уходит два часа каждое утро, чтобы добраться до Коббл-Хилла. Плюс я смог убедительно показать, что мне нужно регулярно ездить на остров Говернорс и в Бетесду и что автомобиль в конечном счете обойдется дешевле, чем билеты на самолет или поезд два раза в неделю.

Мы рассчитывали, что машиной будет в основном пользоваться Натаниэль, но получилось так, что меня в понедельник вызывали в ИАИЗ (на бюрократическую проверку в связи с межведомственной координацией, к Барилоче отношения не имеет), поэтому я взял машину, переночевал там и во вторник поехал в Мэриленд. Но когда я ехал по мосту, мне пришло сообщение от Холсонов, той семьи, чьих сыновей обучает Натаниэль: он упал в обморок. Я попытался им позвонить, но, как сейчас нередко бывает, связи не было, так что я развернулся и поспешил в Бруклин.

Натаниэль работает в этой семье больше года, но мы очень мало о них говорим. Мистер Холсон занимается корпоративными слияниями и в основном торчит в районе Мексиканского залива. Миссис Холсон была юрисконсультом, но ушла с работы, когда ее сыновьям поставили диагноз.

Холсоны живут в красивом кирпичном особняке, которому лет двести, если не больше, он реставрирован богато и со вкусом: лестница к парадной двери перестроена, так что верхнюю площадку можно было расширить и разместить дезинфекционный модуль в отдельной маленькой каменной камере, как будто он всегда там и стоял; когда он со свистом распахивается, открывается и входная дверь, покрашенная в глянцево-черный цвет. Внутри в доме царила полутьма, все ставни были закрыты, полы выкрашены в тот же сверкающий черный цвет, что и дверь. Ко мне подошла женщина – невысокая, белая, черноволосая. Она взяла мою маску и отдала ее горничной, мы поклонились друг другу, она протянула мне латексные перчатки.

– Доктор Гриффит, – сказала она. – Меня зовут Фрэнсис Холсон. Он пришел в себя, но я решила, что все равно стоит вам позвонить, чтобы вы его отвезли домой.

– Спасибо, – сказал я, поднялся вслед за ней по лестнице, и она отвела меня в комнату – явно в свободную спальню, – где на кровати лежал Натаниэль. Увидев меня, он улыбнулся.

– Не надо садиться, – сказал я ему, но он уже сел. – Нейти, что случилось?