До самого рая

Сегодня вечером мы были у Обри и Норриса. Я не хотел идти. Я устал, мы все устали, я не хотел надевать полный санитарный костюм, просто чтобы отправиться к ним домой. Но Натаниэль настаивал: он уже несколько месяцев их не видел, он о них беспокоится. Обри же в следующем месяце 76, Норрису скоро 72. Они не выходили из дому после того, как первый случай был диагностирован в нашем штате, и поскольку людей с полными санитарными костюмами раз-два и обчелся, они в некоторой изоляции. Речь не только о том, чтобы их проведать, было и другое соображение, касающееся Дэвида. Так что мы пошли.

Когда мы припарковались, Дэвид мрачно вылез из машины первым, я – вслед за ним, после чего я остановился и посмотрел на их дом. Я ясно помнил, как пришел сюда впервые, стоял на тротуаре и смотрел на окна, освещенные золотистым светом. Даже с улицы в их богатстве не было никаких сомнений; подобное богатство всегда оказывалось в некотором роде защитой для себя самого – никому бы не пришло в голову вламываться в такой дом, хотя даже ночью вещи и произведения искусства были ясно видны, вот, заходи и бери.

Но теперь окна первого этажа заложены кирпичом – после первых осад жители часто стали так делать. Многие рассказывали – и многие из этих рассказов были правдой, – что люди просыпались и обнаруживали в своих домах и квартирах незнакомцев, которые пришли не что-то украсть, а попросить помощи – еды, лекарств, убежища; в результате большинство людей, живущих ниже четвертого этажа, решили забаррикадироваться. Верхние этажи защищены железными решетками, и даже присматриваться не нужно, чтобы убедиться, что сами окна тоже запаяны так, что открыть их нельзя.

Есть и другие перемены. Внутри дом оказался в таком беспорядке, какого я там никогда не видел; я знал от Натаниэля, что обе их давние горничные попали в первую волну смертей, в январе; Адамс умер еще в 50-м, и его сменил некий Эдмунд, с лицом землистого цвета; он всегда выглядит так, как будто только что очухался от тяжелой простуды. Он взял на себя большую часть домашних дел, но получается у него так себе: обеззараживающую кабину следовало почистить, например, – когда мы шагнули в вестибюль, подсос поднял небольшие облачка пыли, которые взметнулись на полу. Швы на гавайском лоскутном одеяле, висящем на стене в прихожей, посерели; ковер, который Адамс не забывал переворачивать каждые полгода, с одного края вытоптан и засалился. Повсюду легкий запах затхлости, как у свитера, который после долгого перерыва вытащили из шкафа.

И Обри с Норрисом тоже изменились. Они подходили, протянув к нам руки, улыбаясь; поскольку мы все были в костюмах, мы могли их обнять, и я почувствовал, как они похудели, ослабли. Натаниэль тоже это заметил – когда Обри и Норрис повернулись в другую сторону, он бросил на меня обеспокоенный взгляд.

Ужин был прост: фасолевый суп с капустой и беконом, хороший хлеб. В этих новых масках суп есть труднее всего, но никто из нас ничего не сказал, даже Дэвид, а Обри и Норрис старались не обращать внимания на наши мучения. Обычно еду здесь подавали при свечах, но на этот раз над столом висел большой шар, испускавший едва слышное дребезжание и яркий белый свет, – одна из новых солнцеламп, чтобы у запертых по домам людей не развивался дефицит витамина D. Я, конечно, их уже видел, но такую большую – никогда. Лампа выглядела вполне мило, но освещала все признаки легкого, но несомненного распада, засаленности, неизбежно возникающей в пространстве, которое люди никогда не покидают. Еще в 50-м, на самоизоляции, я часто думал, что квартира вообще-то не предназначена для того, чтобы находиться в ней целыми днями, – ей нужны перерывы, окна, распахнутые в воздух снаружи, отдых от нашей перхоти и кожных клеток. Вокруг нас глубоко вздыхал на каждом цикле кондиционер – вроде бы такой же мощный, как мне помнилось по прежним визитам; где-то вдали урчал осушитель.

Я не видел Обри и Норриса уже несколько месяцев. Три года назад мы с Натаниэлем поссорились из-за них; это была одна из наших самых яростных ссор. Это произошло почти через год после того, как стало ясно, что Гавай’и не удается спасти, – когда стали просачиваться первые секретные отчеты о мародерах. Подобного рода вещи происходили и в других разрушенных местностях во всех южнотихоокеанских регионах: мародеры добирались туда на частных лодках и высаживались в портах. Они целыми группами сходили на берег – в полном защитном обмундировании – и обходили целые острова, вытаскивая всевозможные предметы искусства из музеев и домов. Финансировала это группа миллиардеров, известная как “Александрийский проект”, с заявленной целью “сохранения и защиты величайших художественных достижений нашей цивилизации” путем “спасения” их из мест, “утративших, к несчастью, специалистов, которые могли бы отвечать за их защиту”. Александрийцы утверждали, что строят музей (неизвестно где) с цифровым архивом, чтобы защитить эти объекты. Но на самом деле они все забирали себе, упихивали в гигантские складские помещения, и доступ к ним оказывался навсегда закрыт.