До самого рая

После этого я вряд ли мог бы продолжать беседу, не раздувая так или иначе какую-нибудь перепалку, поэтому объявил, что мне пора, и меня никто не удерживал. Я таки заставил себя обняться с Дэвидом, хотя нам обоим было от этого так неловко, что мы просто слегка столкнулись и помахали руками, а потом я попытался и Иден обнять, и мои руки почувствовали ее худое мальчишеское тело.

Натаниэль пошел меня проводить. На крыльце он сказал:

– Прежде чем ты откроешь рот, Чарльз, знай, что я согласен.

– Нейт, это безумие, – сказал я. – Он едва с ней знаком! Ей практически сорок! Что мы вообще знаем об этой тетке?

Он вздохнул:

– Я спросил… спросил у друга, и он сказал…

– У друга из Минюста?

Он снова вздохнул и посмотрел наверх. (Сейчас он вообще редко смотрит мне в глаза.)

– Да, у друга из Минюста. Он проверил и сказал, что беспокоиться особенно не о чем – она сотрудница среднего уровня, средний, так сказать, командный состав, из интеллигентской балтиморской семьи, училась в художественном училище, с точки зрения криминала ни в чем серьезном не замешана.

– Какая прекрасная дама, – сказал я; он не ответил. – Нейт, ты же понимаешь, что это тебе придется возиться с малышом, а? Ты прекрасно знаешь, что Дэвид один не справится.

– Ну а Иден и…

– На нее я бы особо не рассчитывал.

Он снова вздохнул.

– Ну, может и так выйти, – признал он.

Я спросил себя, как бывало не раз: когда Натаниэль превратился в такую тряпку? Или, может, не в тряпку – растить малыша вовсе не занятие для тряпки, – но в человека, со всем смирившегося. Когда я заставил его переехать сюда? Когда малыш перестал нас слушаться? Когда он потерял работу? После смерти Норриса или Обри? Когда наш сын стал членом неудачливой и маргинальной повстанческой ячейки? Или дело в долгих годах жизни со мной? Я хотел было сказать “Ну, ты уже отлично справился с воспитанием ребенка”, но понял, что единственный человек, против которого такой выпад направлен, – это я сам.

Так что я ничего не сказал. Вместо этого мы просто смотрели на площадь. Бульдозеры вернулись, последнее поколение трущоб снесли – у каждого входа на площадь стояло по солдату, которые следили, чтобы никто не попробовал все восстановить. Над нами небо сияло прожекторами.

– Как тебе спать-то удается при таком свете, – сказал я, и он пожал плечами, смирившийся и с этим.

– Окна, которые выходят на площадь, все равно заколочены, – сказал он и повернулся ко мне. – Я слышал, лагеря беженцев закрывают.

Пришла моя очередь пожать плечами.

– Но что будет со всеми этими людьми? – спросил он. – Им куда деваться?

– Ну спроси у своего приятеля из Минюста, – сказал я, чтобы по-детски поддеть его.

Он вздохнул.

– Чарльз, – устало сказал он, – я просто пытаюсь поддержать разговор.

Но я и не знал, куда денутся беженцы. Людей перемещали так масштабно – в больницы и из больниц, в карантинные лагеря, в крематории, в могилы, в тюрьмы, – что я больше просто не мог следить за тем, где какая-то конкретная группа в данное время находится.

В основном-то я думал о том, что, если у Дэвида появится малыш, хуже всего тут не его собственные проблемы, а сам факт возникновения нового существа. Люди, конечно, постоянно производят на свет детей; мы рассчитываем, что они будут этим заниматься. Но для чего же это делать просто так? Он тратит жизнь на то, чтобы разрушить основы этой страны. Так зачем вовлекать в это малыша? Кому может прийти в голову воспитывать ребенка вот здесь, вот сейчас? Заводить малыша в такое время довольно жестоко – мир, в котором ему придется жить, будет грязным, заразным, несправедливым и мучительным. Так зачем? Где тут уважение к жизни?

С любовью,

Чарльз

Дорогой мой Питер,

5 сентября 2064 г.

Не думал я, что буду в этом возрасте писать такое, – но вот я и стал дедушкой. Чарли Кеонаонамайле Бингем-Гриффит родилась 3 сентября 2064 года в 5 часов 58 минут утра и весила семь фунтов тринадцать унций.

Чтобы я не зазнавался прежде времени, мне сразу же объяснили, что девочку назвали не в мою честь, а в честь покойной матери Иден, которую все называли Чарли. Хорошее имя для девочки, но девочка не то чтобы хорошенькая. У нее слабенький подбородок, бесформенный нос, а глазки – тонкие щелочки.

Но я от нее в восторге. Меня неохотно впустили тем утром в материнскую комнату и неохотно передали мне малышку. Надо мной нависал Дэвид, повторяя все время: “Головку поддерживай, папаша! Надо поддерживать головку!” – как будто я никогда не держал в руках малышей, начиная с него самого. Но меня его кудахтанье не раздражало – вообще-то было даже трогательно, что он так заботится о ком-то другом, что он так беззащитен, что так нежно держит на руках свою дочку.

Появление младенца пока не ответило на многие вопросы: например, переедет ли Иден наконец в дом на Вашингтонской площади или так и будет жить у себя в Бруклине. А также – кто станет воспитывать Чарли, потому что Иден уже заявила, что не собирается бросать “работу” в “Свете”, а Дэвид, одержимый типичными молодежными условностями, считает, что им нужно пожениться и съехаться.