До самого рая

– Господи боже, – сказал я. Я надеялся, что мы сможем обойтись без упоминаний “Света” с любой стороны.

В этот момент обеззаразка зашипела, и появился Дэвид в сопровождении какой-то женщины. Я встал, мы кивнули друг другу.

– Дэвид, смотри, – сказал я, показывая ему кольцо, и он хмыкнул и улыбнулся одновременно.

– Отлично, папаша, – сказал он. – Вот оно все-таки и досталось тебе.

Я был уязвлен, но ничего не сказал. В конце концов, он был прав: досталось.

Наши отношения стабилизировались – в том смысле, что мы, никак специально не договариваясь, достигли некоторой разрядки. Я не подкалывал его насчет “Света”, он не издевался над моей работой. Но такое соглашение могло действовать от силы минут пятнадцать, и только в том случае, если нам было что еще обсуждать; не хочу показаться черствым, но смерть Обри в этом смысле оказалась очень полезной. Всегда можно было поговорить о деталях его химиотерапии, о его настроении, о том, сколько он пьет, о применении обезболивающих. Я был тронут – и, если уж говорить без обиняков, немного ревновал, – когда увидел, как нежно, как аккуратно малыш обращался с Обри в последние месяцы его жизни: протирал лоб прохладной тканью, держал его за руку, говорил с ним так, как многие люди не умеют говорить с умирающими, – непринужденная, не покровительственная болтовня, из которой как-то было понятно, что Обри имеет значение, хотя ответа от него не ждут. У него был дар помогать умирающим, дар редкий и ценный, который можно было бы использовать разными способами.

Мы некоторое время просто стояли друг перед другом, а потом Натаниэль, которому всегда выпадала участь переговорщика и посредника, сказал:

– А, Чарльз, – это вот Иден, близкая подруга Дэвида.

Ей было лет тридцать пять, как минимум на десять больше, чем малышу; светлокожая кореянка с такой же идиотской прической, как у него. Татуировки вылезали у нее из-под рукавов и покрывали горло; на тыльной стороне ладоней это были крошечные звездочки, которые, как я позже узнал, складывались в созвездия: на левой руке весенние созвездия Северного полушария, на правой – весенние созвездия Южного. Красивой назвать ее было трудно – из-за прически, татуировок, преувеличенно подведенных бровей с таким количеством косметики, что это выглядело как холст импрессионистов, – но какая-то напряженная энергия в ней ощущалась, что-то голодное, неприрученное и чувственное.

Мы кивнули друг другу.

– Очень приятно, Иден, – сказал я.

Я не понял, ухмыльнулась она или так выглядит ее улыбка.

– Очень приятно, Чарльз, – ответила она. – Дэвид мне много про тебя рассказывал. – Это было сказано с нажимом, но я не стал ничего спрашивать.

– Рад слышать, – сказал я. – А, да, меня можно называть на “ты”.

– Чарльз, – прошипел Натаниэль, но Дэвид и Иден только взглянули друг на друга и снова так же ухмыльнулись.

– Что я говорил, – сказал ей Дэвид.

Натаниэль уже заказал еду – питу и мезе, – и мы пошли к столу. Я принес бутылку вина, и мы с Дэвидом и Натаниэлем выпили немного; Иден сказала, что кроме воды пить ничего не будет.

Начался разговор. Я чувствовал, что мы все осторожничаем, и в результате разговор получался ужасно скучным – не настолько, как если бы мы говорили только о погоде, но почти. Список тем, которые мне нельзя затрагивать в общении с Дэвидом, к этому моменту разросся неимоверно, так что проще было помнить, о чем можно с ним говорить, не заходя на минное поле: органическое земледелие, кино, робототехника, бездрожжевая выпечка. Я почувствовал, что мне не хватает Обри, который прекрасно умел нас всех направлять и предупреждать любые попытки зайти на опасную территорию.

Как часто случалось во время таких разговоров, я задумался о том, что Дэвид, в сущности, еще ребенок, и именно поэтому – из-за его страсти к темам, к которым он относился с рвением, от того, как ускорялась его речь и повышался тембр голоса, – я так хотел, чтобы он все-таки поступил в университет. Там у него появились бы товарищи, там он не был бы так одинок. Может быть, он бы даже перестал быть таким странным или по крайней мере увидел, что есть люди, рядом с которыми он странным вовсе не кажется. Я представлял себе его в комнате, заполненной молодыми людьми, хмельными от возбуждения, – я видел, как он чувствует, что наконец-то нашел свое место. Но вместо этого он нашел “Свет”, который благодаря тебе я могу теперь отслеживать с любой степенью параноидальности, хотя такое побуждение возникает у меня нечасто. Когда-то я хотел знать все, что делает и о чем думает Дэвид, – а теперь хочу не знать, притвориться, что жизни моего сына и того, что приносит ему радость, просто не существует.