До самого рая

Сегодня мы устроили день рождения – Чарли семь лет; в четверг, как мы планировали, не получилось, она плохо себя чувствовала. Я не успел об этом сказать во время нашего разговора, но в течение последнего месяца у нее часто случались абсансы; они продолжаются лишь восемь-одиннадцать секунд, но чаще, чем мне раньше казалось. Собственно, один из них случился в кабинете у невролога, и я ничего не заметил, пока доктор не показал мне, что она затихла и уставилась вперед с приоткрытым ртом. “Вот на такое надо обращать внимание”, – сказал врач, и мне было стыдно ему признаться, что такое выражение у нее появлялось часто, что я видел его не раз, но считал, что это просто особенность того, кем она стала, а не симптом неврологического заболевания. Это тоже последствие ксикора, которое особенно часто проявляется у получавших лекарство до наступления половой зрелости. Врач считает, что она избавится от этого без лекарств, – мне страшно думать о том, чтобы посадить ее еще на что-то, особенно на такое средство, которое оглушит ее еще сильнее, – но он не уверен, “к каким проблемам в развитии такое отклонение может привести”.

После судорог она расслаблена и готова на все. С тех пор как она дома, она почти не бывает спокойной; стоит мне протянуть к ней руку, она отшатывается с деревянной напряженностью, которая была бы комична, не будь она такой пугающей. Теперь я знаю, что нужно просто ее взять и обнять, и когда она начинает извиваться – ей больше не нравится, когда ее трогают, – я понимаю, что она пришла в себя.

Я стараюсь облегчить ее жизнь, насколько это возможно. Рокфеллеровский центр семейного воспитания закрылся из-за нехватки детей, поэтому я записал ее в маленькую и дорогую начальную школу возле Юнион-сквер, где у каждого ученика свой учитель и где согласились, чтобы она пришла к ним в конце сентября, когда немножко наберет вес и отрастит волосы. Мне-то, конечно, все равно, есть у нее волосы или нет, но это единственная деталь ее внешнего вида, которая, видимо, ее беспокоит. В любом случае я был рад, что ее можно еще подержать дома. Директор школы предложил, чтобы я завел ей какое-нибудь животное, чтобы с чем-то взаимодействовать, и в понедельник я принес кота, маленького, серого, и показал ей, когда она проснулась. Она не то чтобы улыбнулась – она теперь редко улыбается, – но немедленно проявила интерес, взяла кота на руки, посмотрела ему в мордочку.

– Как его зовут, Чарли? – спросил я. До болезни она давала имена всему вокруг: людям на улице, растениям в горшках, куклам на своей кровати, двум диванам на первом этаже, которые, как она уверяла, похожи на бегемотов. Теперь же она посмотрела на меня этим своим новым настороженным взглядом, в котором можно увидеть то ли глубину, то ли пустоту.

– Кот, – наконец сказала она.

– А как-нибудь… повеселее? – спросил я. (“Пусть она вам все описывает, – сказал ее психолог. – Пусть все время говорит. Не факт, что удастся пробудить ее воображение, но по крайней мере вы напомните ей, что оно существует и его можно использовать”.)

Она так долго молчала, глядя на котенка и гладя его по шерсти, что я думал, у нее опять судорога. Потом она сказала:

– Котенок.

– Да, – сказал я, чувствуя, что мои глаза наливаются жаром. Я испытывал, как часто бывает, когда я смотрю на нее, глубокую боль, которая исходит из сердца и распространяется по всему телу. – Он и правда маленький, значит, котенок.

– Да, – согласилась она.

Она так изменилась. До болезни я наблюдал за ней, стоя у порога ее спальни, – мне не хотелось звать ее и прерывать игру. Она разговаривала со своими плюшевыми зверями, одним голосом раздавала им указания, другим – отвечала за каждого, и что-то во мне росло и ширилось. Помню, как-то в мои студенческие годы к нам пришла женщина, мать ребенка с синдромом Дауна, поговорить о том, как именно врачи и генетики обсуждали с ней постнатальный диагноз дочери, – спектр их реакций варьировал от бессердечия до невежества. Но потом, сказала она, в тот день, когда их с дочкой выписывали, один из интернов подошел с ними попрощаться. “Радуйтесь ей”, – сказал он этой женщине. Радуйтесь ей – никто ей до сих пор не говорил, что ребенок может доставлять радость, что девочка будет для нее источником не бед и забот, а счастья.