До самого рая

Текущие отчеты специалистов говорят, что она изменится; она уже изменилась, хотя я пока не знаю многих деталей и не знаю насколько. “Пациенты будут подвержены поражениям”, – прочитал я в последнем отчете, где затем довольно туманно описывалось, в чем поражения могут выражаться. Когнитивные отклонения. Замедленные физические рефлексы. Задержка роста. Бесплодие. Рубцевание. Первый пункт особенно чудовищный, потому что словосочетание “когнитивные отклонения” звучит совершенно бессмысленно. Ее теперешнее спокойствие, сменившее постоянную болтливость, – это когнитивное отклонение? Появившаяся официальность – “Кто я такой, Чарли? – спросил я в первый день, когда она пришла в себя. – Ты меня знаешь?” – “Да, – ответила она, внимательно меня рассмотрев, – ты мой дедушка”. – “Да, – сказал я, сияя, улыбаясь так широко, что у меня заболели щеки, но она лишь смотрела на меня тихо и без выражения. – Это я, твой дедуля, я тебя люблю”. – “Дедушка”, – повторила она и снова закрыла глаза; это что, когнитивное отклонение? Ее речь с паузами, ее непривычное отсутствие юмора, то, как она изучает мое лицо с выражением сосредоточенным, но слегка озадаченным, как будто я принадлежу к иному виду и она пытается понять, что ей дальше делать, – это когнитивное отклонение? Вчера вечером я читал ей сказку, которую она раньше любила, про двух кроликов, и когда я закончил – тут она обычно говорила: “Давай еще!” – она посмотрела на меня пустым взглядом.

– Кролики не разговаривают, – наконец сказала она.

– Конечно, солнышко, – сказал я, – но это же сказка. – Она так ничего и не сказала в ответ, продолжала смотреть на меня с непроницаемым видом, и я добавил: – Это все придумано.

Почитай еще, дедуля! Только голоса изображай получше!

– А, – наконец сказала она.

Вот это – когнитивное отклонение?

Или приобретенная серьезность – ее “дедушка” звучит легким упреком, как будто я такого титула не вполне заслуживаю, – это неизбежный результат всех тех смертей, которые прошли у нее перед глазами? Я стараюсь избегать этой темы, но тяжесть ее болезни, сотни тысяч детей, которые к этому моменту умерли, – это же она, наверное, как-то чувствует, правда? Соседи по палате у нее уже сменились семь раз за две недели; дети за один выдох становятся трупами, и их поскорее вывозят из палаты под простыней, чтобы Чарли – которая все равно спит – не видела, что происходит; даже сейчас у кого-то хватает сил на такое милосердие.

Я погладил ее по голове, шершавой от рубцов и первых клочков растущих заново волос, и снова подумал о предложении из отчета, которое теперь повторяю по несколько раз на дню: “Эти данные, как и продолжительность описанных явлений, остаются гадательными до тех пор, пока мы не сможем обследовать более обширную когорту выживших”.

– Чарли, спи, детка, – сказал я ей, и раньше она бы начала скулить и немножко покапризничала, стала бы просить прочитать ей еще сказочку, а тут немедленно закрыла глаза, и от такой покорности я внутренне содрогнулся.

В прошлую пятницу я сидел и смотрел, как она спит, до одиннадцати (до 23:00, как теперь требует говорить государство), потом наконец заставил себя уйти. Снаружи никого не было. В первый месяц на время комендантского часа для родителей на улице делалось исключение; они спали на одеялах, принесенных из дому, обычно на смену одному родителю на заре приходил другой – ну, при наличии такового, – приносил еду, занимал то же самое место на тротуаре. Но потом государство забеспокоилось о мятежах и запретило ночные сборища, хотя эти люди интересовались только одним, и это одно находилось внутри больницы. Конечно, я поддерживал такие шаги – с эпидемиологической точки зрения, но пока эти толпы не пропали, я не отдавал себе отчета, что едва слышные человеческие звуки, вздохи, храп, шепот, шелест переворачиваемой страницы, если кто-то читает, глоток воды из бутылки, частично перекрывали другой шум: авторефрижераторов на холостом ходу возле пристани, ватного стука завернутых тел, которые складывали одно на другое, катеров, снующих туда-сюда. Все, кто работал на острове, тактично молчали, как были обучены, но время от времени кто-нибудь все-таки что-то произносил, или чертыхался, или иногда вскрикивал, и нельзя было понять, отчего это произошло – уронил ли кто-нибудь тело, или простыня выпросталась и открыла лицо, или просто у них не хватало душевных сил сжигать столько трупов, детских трупов.

Водитель знал, куда я в тот вечер собираюсь, и я смог прислонить голову к стеклу и на полчаса уснуть, а потом он объявил, что мы прибыли в центр.

Центр расположен на острове, где полвека назад был заповедник для редких птиц – крачек, гагар, скоп. К 55-му крачки вымерли, в следующем году на южном берегу построили еще один крематорий. Но потом остров затопило штормом, и все так и стояло заброшенным до 68-го, когда государство принялось потихоньку восстанавливать крематорий, сооружая искусственные песчаные отмели и бетонные парапеты.