До самого рая

Нет, сегодня он ни о чем говорить не будет, решил он. Вечеринку устраивают в честь Питера. Он уже оплакал отца, он оплакивал его годами, что бы там ни было в этом конверте, оно может подождать. И он засунул письмо поглубже в сумку, как будто если он его не прочтет, то все в нем написанное не станет реальностью, застынет где-то между Нью-Йорком и Гавай’ями: беда, которая почти случилась, но которую он, пусть и не распознав, сумел хотя бы отдалить.

______

Вечеринка начиналась в семь, и Чарльз клятвенно обещал быть дома к шести, но было уже шесть пятнадцать, а Чарльз до сих пор не появился, и Дэвид ждал его, глядя из окна на улицу и сумеречное пространство Вашингтонской площади.

Когда он учился в колледже, их театральный клуб ставил пьесу о жившей в девятнадцатом веке богатой наследнице, которая хотела выйти замуж за человека, охотившегося, по мнению ее отца, только за ее деньгами. Наследница была невзрачной, жених – красавцем, и никто – ни отец наследницы, ни жеманная незамужняя тетка, ни ее друзья, ни драматург, ни зрители – не верил, что она способна чем-то по-настоящему привлечь своего возлюбленного, верила одна лишь наследница. Эта упрямая вера должна была служить доказательством глупости, но Дэвид видел в ней упорство, порожденное огромным самообладанием, которое восхищало его и в Чарльзе. Второй акт открывался сценой, когда героиня стоит у окна в шуршащем платье хрусткого персикового шелка – гладко, на пробор, причесанные волосы собраны в узел на затылке, завитые локоны, будто крылья занавеса, свисают по обе стороны круглого, милого лица. Вид у нее спокойный и невозмутимый, руки сложены на животе. Она высматривает в окне своего возлюбленного, она не сомневается в том, что он придет.

И вот теперь он, в той же самой позе, ждал своего возлюбленного. И у него, в отличие от наследницы, было гораздо меньше поводов для беспокойства, однако он беспокоился. Но с чего бы? Чарльз его любит и всегда будет о нем заботиться, он подарил ему жизнь, какую сам бы он никогда не смог себе позволить, даже если иногда ему и казалось, что он полностью не властен над этой жизнью, что он всего лишь дублер, которого спешно вытолкнули на подмостки в середине позабытой им сцены, и он пытается разгадать сигналы, которые ему подают другие актеры, в надежде, что его реплики вот-вот всплывут в памяти.

Полтора года назад, когда они с Чарльзом только познакомились, Дэвид снимал вместе с Иден двухкомнатную квартиру на пересечении Восьмой улицы и Авеню Б, и хотя Иден их улица казалась адреналиновой – орали бредящие алкаши, просто так, чтобы напугать, длинноволосые мальчишки по утрам валялись в отключке прямо у них на крыльце, – Дэвид был другого мнения. Он приучился уходить на работу ровно в семь утра: выйдешь раньше и наткнешься на разбредающихся по домам тусовщиков и неудачливых торговцев наркотиками, позже – и будешь уворачиваться от проснувшихся попрошаек, которые продвигаются на запад, от Томпкинс-сквер-парк до Сент-Маркс-плейс, выклянчивая по пути мелочовку.

– Есть монета? Есть монета? Есть монета? – повторяли они.

Нет, простите, однажды пробормотал он в ответ, опустив, будто бы от стыда, голову и пытаясь увернуться.

Обычно этим все и ограничивалось, но в тот раз попрошайка – белый мужик, с колтунами в свалявшейся светлой бороде, перехваченной зажимом для пакета, – увязался за ним, держась почти вплотную, чиркая носками ботинок по задникам его туфель и обдавая Дэвида перечным, мясным дыханием.

– Врешь, – шипел он. – Зачем врать-то? Я ведь слышу, вон они, монетки, бренчат у тебя в кармане. Почему ты врешь? Потому что ты ведь из этих, мексикашка сраный, сраный ты мексикашка, что, скажешь, нет?

Он тогда испугался – половина восьмого, на улицах почти никого, а редкие прохожие только пялились на них, разинув рты, словно они им на потеху разыгрывают представление. (Вот что ему сразу здесь не понравилось – как ньюйоркцы нахваливают себя за то, что им плевать на знаменитостей, и при этом с ненасытным вниманием следят за мелкими уличными трагедиями простых смертных.) Он уже почти дошел до Третьей авеню, и тут город в кои-то веки бросил ему спасательный круг, к его остановке подошел автобус – еще десять шагов, и он в безопасности. Десять, девять, восемь, семь. И вот, уже со ступеньки автобуса, он обернулся и крикнул срывающимся от страха голосом: никакой я не мексикашка!

– Ха! – отозвался мужик, даже не думавший бежать за ним к автобусу. В его голосе слышалось ликование, радость оттого, что он добился какой-то реакции. – Узкоглазый! Китаёза! Гомик! Педрила! Пошел ты на хер!

Двери закрылись, мужик нагнулся, и что-то с глухим стуком ударилось о борт автобуса: обернувшись, Дэвид увидел, как мужик, в одном ботинке, прихрамывая, выходит на проезжую часть за вторым.