До самого рая

– А, да о чем тут говорить? Я скучный, и все тут, – ответил Чарльз с небрежностью человека, который уж точно не считает себя скучным. – Обо мне еще успеем. Расскажи лучше о своей квартире.

И Дэвид, опьянев от джина и непривычного чувства, что кто-то видит в нем источник интереса и великой мудрости, рассказал: о мышах и простроченных грязью оконных переплетах, о печальном трансвестите, любившем прикорнуть у них под дверью и поорать в два часа ночи свою любимую песню, Waltzing Matilda, и о своей соседке Иден, занимавшейся искусством, в основном живописью, и работавшей корректором в издательстве. (Он умолчал о том, что каждый день, в три, Иден звонит ему на работу и они болтают по целому часу, а Дэвид говорит шепотом и заходится в притворном кашле, чтобы скрыть смех.)

– Откуда ты? – спросил Чарльз после того, как посмеялся или улыбнулся каждому рассказу Дэвида.

Гавай’и, ответил он и добавил, прежде чем Чарльз успел спросить: О’аху. Гонолулу.

Чарльз, конечно, бывал там, там все были, и какое-то время Дэвид уклончиво рассказывал о своей жизни: да, остались родственники. Нет, не близкие. Нет, отец умер. Нет, матери он даже не помнит. Нет, ни братьев, ни сестер, и у отца их тоже не было. Да, одна бабка жива – по отцу.

Какое-то время Чарльз разглядывал его, склонив голову.

– Не хочу показаться невежливым, – сказал он, – но кто ты тогда? Ты?.. – Он замялся, умолк.

Гаваец, уверенно ответил он, хоть это и не была вся правда.

– Но у тебя фамилия…

Миссионерская. В начале девятнадцатого века на острова начали в большом количестве приезжать американские миссионеры, многие вступали в браки с гавайцами.

– Бингем… Бингем, – задумчиво протянул Чарльз, и Дэвид уже знал, что он скажет дальше. – Знаешь, в Йеле есть общежитие, которое называется Бингем-холл. Я там жил на первом курсе. Случайно, не твой родственник? – Он рассмеялся, вскинув брови, для себя он, конечно, уже решил, что нет, не родственник.

Да. Мой предок.

– Надо же, – сказал Чарльз, откинувшись на спинку стула и перестав улыбаться.

Он замолчал, и тут до Дэвида впервые дошло, что он удивил Чарльза, удивил и озадачил, и что теперь Чарльз думает, а верное ли мнение он в итоге составил о Дэвиде.

Он еще и часа не провел в обществе Чарльза, а уже знал, что Чарльз не любит удивляться, не любит корректировать свое мнение – то, как он уже решил думать. Потом, когда он уже перебрался жить к Чарльзу, до него вдруг дошло, что тем вечером он мог бы изменить характер их отношений; а что, если бы он ответил по-другому, сказал бы что-нибудь вроде: кстати, я из старинного гавайского рода. Я королевской крови. Нас все там знают. Сложись все иначе, я был бы сейчас королем. И он бы не солгал.

Но стоило ли говорить правду? Еще студентом во второсортном колледже он рассказал тогдашнему бойфренду – игроку в лякросс, который, стоило им вылезти из постели, либо игнорировал Дэвида, либо делал вид, что его не существует, – краткую историю своей семьи, но тот только фыркнул в ответ. “Очень смешно, чувак, – сказал он. – А у меня бабка – английская королева. Ну-ну”. Дэвид принялся было что-то доказывать, но бойфренду его истории вскоре наскучили, и он перевернулся на другой бок. После этого случая Дэвид научился помалкивать – лгать было проще и легче, чем видеть, что тебе никто не верит. Его семья давно осталась в прошлом, но он все равно не хотел, чтобы над ними смеялись, не хотел снова вспоминать о том, что предмет гордости его бабки для многих был разве что источником шуток. Не хотел думать о своем несчастном пропащем отце.

Поэтому он ответил: мы – бедные родственники, и Чарльз с облегчением рассмеялся.

– С кем не бывает, – сказал он.

В такси они ехали молча, Чарльз, не поворачивая головы, положил руку ему на колено, и Дэвид, взяв его руку и положив ее себе между ног, увидел, как в полутьме улыбка изменила профиль Чарльза. Тем вечером они расстались целомудренно: Чарльз высадил его на Второй авеню, потому что Дэвид сгорел бы со стыда, если бы Чарльз увидел, где он живет на самом деле, – дом Чарльза был в какой-нибудь миле отсюда, а казалось, будто в другой стране, – но шли недели, они виделись снова и снова, и через полгода после первого свидания он переехал к Чарльзу на Вашингтонскую площадь.

Ему казалось, за месяцы, что они с Чарльзом провели вместе, он разом и помолодел, и состарился. Потеряв связь со своими ровесниками, он все больше времени проводил со сверстниками Чарльза, за ужинами, во время которых вежливые друзья Чарльза пытались поговорить с ним, а не слишком вежливые – говорили о нем. В конце концов, впрочем, и те и другие о нем забывали, принимались обсуждать какие-нибудь юридические или биржевые тонкости, и тогда он прощался со всеми и уползал в спальню дожидаться Чарльза. Иногда они ходили в гости к друзьям Чарльза, и там он молча слушал обсуждения всего подряд – людей, которых он не знал, книг, которых он не читал, кинозвезд, до которых ему не было дела, событий, произошедших до его рождения, – а затем они (слава богу, не поздно) возвращались домой.