До самого рая

Столовая, где они ужинали, когда оставались вечером дома, была старомодной и душной, и со времен родителей Чарльза тут почти ничего не изменилось. Все остальные комнаты обновили десять лет назад, когда сюда переехал Чарльз, а здесь до сих пор сохранились и длинный лакированный стол красного дерева, и парный буфет времен Федерации, и темно-зеленые обои с узором из вьюнковых лоз, и темно-зеленые портьеры дюпонового шелка, и портреты предков Чарльза, первых Гриффитов, приехавших в Америку из Шотландии, а их часы с желтоватым циферблатом китовой кости – этой фамильной реликвией Чарльз очень гордился – так и стояли между портретами на каминной полке. Чарльз не мог толком объяснить, почему он не стал здесь ничего менять, и всякий раз, оказываясь в этой комнате, Дэвид вспоминал столовую в доме бабки, где обстановка была совсем другой, но так же ничего не менялось, – но еще чаще он вспоминал не столовую, а их семейные обеды: как отец, разнервничавшись, ронял половник в супницу, расплескивая суп на скатерть, и как сердилась бабка. “Сынок, ну ради бога, – говорила она. – Нельзя ли поаккуратнее? Смотри, что ты наделал”.

– Прости, мама, – бормотал отец.

– Какой пример ты подаешь ребенку, – продолжала бабка, как будто отец ничего и не говорил. И затем обращалась к Дэвиду: – Ты ведь будешь вести себя за столом лучше, чем твой отец, да, Кавика?

Да, виновато обещал он, потому что ему казалось, что он предает отца, и когда отец заходил к нему вечером пожелать спокойной ночи, Дэвид говорил ему, что хочет быть таким же, как он, когда вырастет. У отца на глаза наворачивались слезы, потому что он знал, что Дэвид лжет, и был ему за это благодарен. “Не будь как я, Кавика, – говорил отец, целуя его в щеку. – Да ты и не будешь. Ты будешь лучше меня, уж я-то знаю”. Он никогда не знал, что на это ответить, и потому молчал, а отец целовал кончики его пальцев и прикладывал их ко лбу. “Спи, засыпай, – говорил он. – Мой Кавика. Мой сын”.

У него вдруг потемнело в глазах. Что бы теперь подумал о нем отец? Что сказал бы? Каково бы ему пришлось, узнай он, что сын получил письмо с новостями, с плохими новостями о нем и решил его не читать? Мой Кавика. Мой сын. Ему захотелось кинуться обратно, выхватить письмо из конверта, залпом прочесть все, что там написано.

Нет, нельзя, иначе весь вечер пойдет насмарку. Поэтому он заставил себя спуститься в гостиную, где уже сидели трое старых друзей Питера и Чарльза: Джон, Тимоти и Персиваль. Друзья милейшие, из тех, кто, завидев его, всего разок, быстро, оглядывали его с ног до головы, а потом весь вечер смотрели только ему в лицо. “Три Сестры”, звал их Питер, потому что все они были невзрачными холостяками и потому что Питеру они казались недостаточно интересными, “старыми девочками”. Тимоти и Персиваль болели: Персиваль болезнь скрывал, Тимоти – уже не мог. Семь месяцев тому назад Персиваль признался Чарльзу, что болен, а Чарльз рассказал об этом Дэвиду. “Я ведь нормально выгляжу, да? – постоянно спрашивал Персиваль Чарльза. – Я не изменился?” Он был главным редактором маленького, но престижного издательства и боялся, что владельцы уволят его, если узнают. “Не уволят, – всякий раз отвечал ему Чарльз. – А если попробуют, я знаю, кому нужно позвонить, чтобы их засудили, и я тебе помогу”.

Но Персиваль его не слушал.

– Но я не изменился, нет?

– Нет, Перси, ты не изменился. Выглядишь прекрасно.

Он поглядел на Персиваля. Все пили вино, только Персиваль сидел с чашкой – Дэвид знал, что в чашке заваривался пакетик с лечебными травами, их Персиваль покупал у иглотерапевта в Чайнатауне, уверяя, что они укрепляют иммунитет. Он разглядывал возившегося со своей чашкой Персиваля: изменился он или нет? Они не виделись пять месяцев – не похудел ли он? Не посерело ли у него лицо? Да как тут поймешь, ведь ему все друзья Чарльза, и больные, и нет, виделись слегка нездоровыми. Им всем, даже самым бодрым, самым подтянутым, чего-то недоставало, какой-то особой черты – их кожа будто бы поглощала свет, и поэтому даже здесь, в милосердном сиянии свечей, которые Чарльз выбирал как раз для таких сборищ, они казались созданными не из плоти, а из чего-то пыльного и холодного. Не мрамора – мела. Однажды он попытался рассказать об этом Иден, которая по выходным рисовала обнаженных моделей, но она в ответ только закатила глаза. “Да они просто старые”, – сказала она.