До самого рая

Он неизбежно стал думать об отце, о том, чего хотелось ему. Наверное, любви, нежности. И больше ничего. Еда его не интересовала, как и секс, путешествия, машины, дома или одежда. Как-то на Рождество, за год до того, как они уехали в Липо-вао-нахеле – значит, когда ему было девять, – им в школе задали выяснить, какой подарок их родители хотят получить на праздник, и этот подарок они потом сделают на уроке своими руками. Конечно, они не могли сделать то, чего на самом деле хотели их родители, но отцы и матери других детей это понимали и придумали подходящие ответы. “Мне всегда хотелось, чтобы у меня был твой портрет”, – сказала одна мать, другая: “Мне нужна новая рамка для фотографии”. Но отец Дэвида только сжал его руку. “У меня есть ты, – сказал отец. – И больше мне ничего не нужно”. Но чего-то ведь тебе хочется, растерявшись, продолжал настаивать он, но отец только качал головой. “Нет, – повторял он. – Нет ничего ценнее тебя. Если у меня есть ты, то больше мне ничего не нужно”. Наконец Дэвиду пришлось пойти с этой дилеммой к бабке, которая, вскочив, промаршировала на веранду, где лежал и читал газету дожидавшийся Эдварда отец, и накричала на него: “Вика! Твой сын не выполнит домашнее задание, если ты ему не скажешь, что он может для тебя сделать!”

В итоге он сделал отцу глиняную рождественскую игрушку, которую обожгли в школьной печи. Игрушка получилась бугристая, глазурь схватилась лишь наполовину – это должна была быть звезда, на которой он нацарапал имя отца, их с ним имя, но отцу она очень понравилась, и он повесил ее над кроватью (елку они в тот год не ставили), на собственноручно вбитый гвоздик. Он вспомнил, как отец чуть не расплакался и как ему было за него стыдно, за то, что он радуется такой глупой, уродливой и кое-как сделанной штуке, которую он смастерил второпях, за пару минут, чтобы поскорее пойти играть с друзьями.

А может быть, в том, что ему постоянно хотелось секса, был виноват Чарльз. Сначала Чарльз ему совсем не понравился – он флиртовал с ним по привычке, не потому что и вправду что-то чувствовал, и принял его приглашение поужинать из любопытства, а не от большого желания. Но за ужином что-то изменилось, и когда они встретились во второй раз, на следующий день, дома у Чарльза, встреча эта была лихорадочной и почти безмолвной.

Однако, несмотря на взаимное влечение, полноценный секс они откладывали несколько недель, потому что им обоим не хотелось начинать разговор, с которого нужно было начать, разговор, который ясно читался на лицах многих их знакомых.

Наконец он сам заговорил об этом. Слушай, сказал он, у меня все чисто, и Чарльз изменился в лице.

– Слава богу, – сказал он.

Он ждал, что и Чарльз скажет, что он тоже здоров, но этого не произошло.

– Никто не знает, – сказал он. – Но тебе следует знать. Но кроме Оливье – моего бывшего – об этом больше не знает никто, только мой врач, он, я и теперь вот ты. А, ну и Адамс, конечно же. Но на работе – никто. Нельзя, чтобы они узнали.

На мгновение он потерял дар речи, но Чарльз нарушил его молчание.

– Я очень здоровый, – сказал он. – У меня есть лекарства, и я хорошо их переношу. – И потом добавил: – Никому не нужно об этом знать.

Он удивился, а затем удивился своему же удивлению. Он занимался сексом и даже встречался с болевшими мужчинами, но Чарльз казался полной противоположностью болезни, человеком, в котором она просто не посмеет поселиться. Он понимал, что это глупо, но не мог избавиться от этого чувства. Когда они стали парой, друзья Чарльза спрашивали Дэвида – отчасти в шутку, отчасти всерьез, – что он вообще нашел в их старом-престаром друге (“Да ну вас в жопу!” – смеясь, говорил Чарльз), а Дэвид отвечал, что ему нравится уверенность Чарльза (“Обрати внимание, Чарли, он не сказал – твоя красота”, – говорил Питер). Дэвид не лгал, но его привлекало не это, точнее – не только это, а способность Чарльза излучать какую-то неуязвимость, его непоколебимая убежденность в том, что все можно решить, все можно исправить – были бы деньги, связи и голова на плечах. Сама смерть должна была покориться Чарльзу, по крайней мере, так ему казалось. Эту свою способность Чарльз сохранит до конца жизни, и именно ее Дэвиду больше всего будет не хватать, когда его не станет.