До самого рая

Со всеми близкими друзьями Чарльза он познакомился раньше, чем с Питером, и нервничал из-за того, что Чарльз явно не хотел их знакомить, но при этом часто ссылался на Питера и его мнения: “Питер уже видел новую постановку в Signature, говорит, дрянь”; “Хочу заскочить в Three Lives, купить ту биографию, которую Питер советовал”; “Питер говорит, надо идти к Поле Купер на выставку Адриан Пайпер, сразу как откроется”. Когда они наконец встретились, через три месяца после начала их с Чарльзом отношений, его нервозность переросла в тревогу, наложившуюся на тревогу Чарльза. “Надеюсь, с едой все хорошо, – волновался Чарльз, пока Дэвид искал носок, который в итоге оказался на кровати, там, где он его и бросил пять минут назад. – Питер очень разборчив в еде. И у него превосходный вкус, поэтому если что-то не так, он обязательно скажет”. (“Питер, похоже, еще тот мудак”, – сказала Иден, когда Дэвид рассказал ей о нем, по крайней мере о том Питере, которого он знал из вторых уст, и тогда Дэвид с трудом удержался, чтобы не повторить ее слова вслух.)

Его и беспокоил, и завораживал такой Чарльз – растерянный, выбитый из колеи. Оттого, что и Чарльзу иногда бывает не по себе, становилось даже как-то легче, но, с другой стороны, нельзя было допустить, чтобы они оба этим вечером чувствовали себя неуверенно, он рассчитывал, что Чарльз будет его защитником. Ты почему так нервничаешь? – спросил он Чарльза. Это ведь твой старый друг.

– Как раз потому, что это мой старый друг, я и нервничаю, – ответил Чарльз, водя бритвой под подбородком. – Разве у тебя нет друга, чье мнение для тебя важнее всех?

Нет, ответил он, но подумал об Иден.

– Ну, когда-нибудь будет, – сказал Чарльз. – Черт! – Он порезался, схватил квадратик туалетной бумаги, прижал к порезу. – Если повезет, конечно. Всегда стоит иметь близкого друга, которого ты слегка побаиваешься.

Почему?

– Потому что это значит, что у тебя есть кто-то, кто заставляет тебя жить сложнее, становиться в чем-то лучше, в том, чего ты больше всего боишься: ты стараешься ради их похвалы.

Неужели это правда? Он подумал об отце, который совершенно точно боялся Эдварда. Да, ему хотелось, чтобы Эдвард его хвалил, и Эдвард делал его жизнь сложнее, это правда. Но Эдварду не хотелось, чтобы отец становился лучше – умнее, образованнее, самостоятельнее. Он хотел от отца – чего? Чтобы тот соглашался с ним, слушался его, был рядом. Он делал вид, будто вся эта покорность – ради высшей цели, но это было не так, он всего лишь искал кого-то, кто наконец-то будет им восхищаться, ведь только этого всем, похоже, и нужно. Другу, которого описывал Чарльз, надо было, чтобы тебе самому хотелось чего-то добиться. Но Эдвард хотел от отца совсем другого. Он хотел превратить его в человека, который вовсе ни о чем не думает.

Да, сказал он, но разве друзья не должны делать тебе приятное?

– Для этого у меня есть ты, – ответил Чарльз, улыбнувшись ему в зеркале.

Увидев наконец Питера, Дэвид поразился его завораживающей безобразности. Нельзя сказать, что какие-то черты его лица были некрасивыми – у него были большие, светлые, собачьи глаза, костистый, решительный нос и длинные темные брови, которые, казалось, росли не отдельными волосками, а как некое единое целое, – но в их сочетании, хоть и притягательном, не находилось гармонии. Каждая его черта словно бы стремилась солировать, а не быть частью ансамбля.

– Питер, – сказал Чарльз, обнимая его.

– Чарли, – ответил Питер.

Всю первую половину ужина говорил Питер. Казалось, что у него буквально по каждой теме есть веское и обоснованное мнение, и в своем монологе, подкрепляемом замечаниями и вопросами Чарльза, он переходил от расшивки швов в кладке его дома к возрождению почти исчезнувшего сорта тыквы, от недостатков расхваленного нового романа к очарованию недавно переизданного сборника малоизвестных эссе, написанных в четырнадцатом веке каким-то японским монахом, от связи антимодернизма с антисемитизмом к тому, почему он теперь будет отдыхать на Родосе, а не на Идре. Ни об одной из этих тем Дэвид не знал ничего, однако же, несмотря на нарастающее беспокойство, заинтересовался Питером. Не из-за того, что он говорил – большую часть сказанного Дэвид даже не понимал, – а из-за того, как он это говорил: у него был приятный низкий голос, и казалось, ему самому нравится, как слова скатываются у него с языка, словно он и произносит их только ради одного этого ощущения.

– Ну, Дэвид, – сказал Питер, наконец повернувшись к нему. – Чарльз мне уже рассказал, как вы познакомились. А ты расскажи мне о себе.

Да тут и рассказывать нечего, начал он, покосившись на Чарльза, который ободряюще ему улыбнулся. Под бледным, волчьим взглядом Питера он перечислил факты, которые Чарльз уже знал. Он ждал от Питера дотошности, думал, что тот начнет задавать те же вопросы, что задавали ему обычно: так, значит, твой отец ни дня в жизни не работал? Ни дня? И матери ты не помнишь? Совсем? Но Питер только кивал и не сказал ни слова.