До сих пор

Ну ладно, решил я, сейчас достану огнетушитель и залезу под машину. Я же могу потушить огонь и оттуда. Я открыл дверцу и потянулся за огнетушителем, затем еще раз потянулся. Огнетушитель упал под сиденье. Мне его было не достать. К тому времени дым стал уже совсем густым.

Я открыл багажник и схватил первое, что попалось. Закрывая багажник, я увидел ломик. Отлично, то, что нужно. Я схватил этот ломик и в натуре поддел рычагом капот. Затем начал гасить огонь той штукой, что нашел в багажнике. Я пытался сбить пламя, но было слишком поздно, двигатель уже почти расплавился. Я перестал тушить и просто стоял там, оставив на крышке раскаленного мотора дымящиеся лохмотья, с помощью которых пытался унять пламя.

Вот блин, подумал я, и что же теперь делать? И как раз в этот момент до меня дошло — я пытался потушить пожар счастливыми ковбойскими гамашами этого парня. Я спалил его машину и уничтожил его счастливые гамаши. Кошмар, да и только! Трудно поверить, но этот человек принял мои извинения, ведь я был его другом и помог ему стать членом съемочной группы. Судя по всему, съемки оказались одним из величайших событий в его жизни. Более того, просто чтобы доказать, что он и правда не сердится, он пару недель спустя позвал меня покататься на его лошади.

И он даже совсем не жаловался, когда лошадь вернулась хромой.

В сценарии было несколько очень сильных и потенциально провокационных сцен. В ключевой сцене я должен был стоять на ступеньках здания суда и распалять толпу. Я должен был заставить их подняться, должен был вселить в них дьявольский ужас, должен был заклинать их: «Идите на улицы! Остановите интеграцию школ! Спасите Юг!»

Весь в белом, я взывал к ним: «Они скрывают от вас правду!.. То, что расскажу вам я, приведет вас в бешенство. Я докажу вам, что путь, которым пойдет эта страна, зависит полностью и целиком от вас!.. Вы все знаете, что здесь, на Юге, у нас были мир и покой, до того как НАСПЦН (Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения) начала нагнетать волнения. Но чего вы действительно не знаете, так это того, что так называемое содействие цветному населению — есть и всегда было ни чем иным как коммунистической ширмой, возглавляемой евреем, ненавидящим Америку…

Они знают, что кратчайший путь ослабить страну — монголизировать ее. Так что они вбухали все те миллионы долларов, что евреи смогли собрать для них, в одно единственное — в десегрегацию. Судья принадлежит сообществу, которое получает свои средства напрямую из Москвы! Ваш мэр и губернатор могли бы остановить это — но у них не хватает мужества… Негры будут буквально, без преувеличений, контролировать Юг!.. Если вы решите остановить это прямо здесь, прямо сейчас, то я с вами. Потому что я американец, и я люблю свою страну, и в случае необходимости я готов отдать свою жизнь, чтобы моя страна оставалась свободной! Белой! И американской!»

Это была экстраординарная речь; не каждый отважится произнести ее со ступеней суда в южном городке в 1961-м. Но, к счастью, за два дня до намеченных съемок этой сцены я подхватил ларингит. Честное слово. Доктор сказал, что если я буду целый день молчать, то мой голос, возможно, выдержит эту сцену. За двадцать четыре часа я не произнес ни слова. Если мне было что-то нужно, я писал. И к следующему вечеру моему горлу стало полегче.

Тем вечером в сумерках у здания суда собрались почти триста человек, в основном фермеры. Это был милый городок, здание суда находилось на городской площади, и напротив него росло красивое старое дерево. Роджер решил, что мы начнем со съемок реакции толпы у меня из-за плеча, а я, ради сохранения голоса, пока помолчу. Вместо моих реплик он зачитывал совершенно безобидные фразы и ждал нужной реакции. «Вперед, Миссури Тайгерс! Мы любим Сент-Луис Кардиналс! Поприветствуем красных, белых и голубых! Кто хочет яблочного пирога! Как вам та большая распродажа в Сирс!» Когда ему был нужен гнев, он спрашивал, что они думают по поводу футбольной команды Университета Алабамы. Роджер заставил толпу кричать, скандировать, размахивать кулаками, в общем, всё, что нужно. К полуночи основная часть народа разбрелась по домам. Выступать в массовке — удовольствие на минуту. Спустя несколько часов всё это становится невыносимо скучно — и они пошли домой.

И вот тогда-то он и снял мою истинную речь. С голосом всё было в порядке, и я призывал их рвать и метать, отнимать и сжигать. На следующее утро мы с Роджером шли по главной улице, когда нас остановил издатель местной газеты. Он провел на съемках всю ночь, потому что работал над статьей. «Ну, парни, вы даёте, — сказал он. — Вы действительно очень хитро всё это провернули».

Неужели?

«Абсолютно точно. Видите то дерево? — спросил он, указывая на дерево напротив здания суда. — Именно там они линчевали негра лет пятнадцать назад. Очень много людей из той вчерашней толпы принимали в этом участие. То дерево — символ белого господства здесь в округе. Услышь те люди то, что ты вчера говорил… — он покачал головой, — ваше кино могло бы иметь совсем иной финал».