Добро пожаловать в обезьянник

– Коммодор Рэмфорд, – послышался снизу хорошо знакомый мне голос – голос президента Соединенных Штатов, – позвольте поинтересоваться: что случилось с портретом Голдуотера?

– С ним ничего не случилось, господин президент, – почтительно ответил Рэмфорд.

– Почему же тогда он не освещен?

– Видите ли, сэр, сегодня я решил его не включать.

– Дело в том, – сказал Кеннеди, – что у меня в гостях зять Хрущева, и он бы очень хотел взглянуть на портрет господина сенатора.

– Слушаюсь, сэр, – ответил коммодор и протянул руку к выключателю. Улицу залил ослепительный свет.

– Благодарю вас, – сказал президент. – И если вас не затруднит… будьте любезны – не выключайте его.

– Что, сэр? – удивился коммодор.

Машины тронулись с места.

– Так мне гораздо лучше видно дорогу, – ответил Кеннеди.

1963

Перемещенное лицо

[17]

Восемьдесят одна искра человеческой жизни теплилась в сиротском приюте, который монахини католического монастыря устроили в домике лесничего. Большое имение, к которому принадлежали лес и домик, стояло на самом берегу Рейна, а деревня называлась Карлсвальд и располагалась в американской зоне оккупации Германии. Если бы сирот не держали здесь, если б монахини не давали им кров, тепло и одежду, выпрошенную у деревенских жителей, дети бы уже давно разбрелись по всему свету в поисках родителей, которые давно перестали их искать.

В теплые дни монахини выстраивали детей парами и вели на прогулку: через лес в деревню и обратно. Деревенский плотник, старик, склонный между взмахами рубанка предаваться праздным раздумьям, всегда выходил из мастерской поглазеть на этот прыгучий, веселый, крикливый и говорливый парад, а заодно погадать – вместе с зеваками, которых неизменно притягивала его мастерская, – какой национальности были родители проходящих мимо малышей.

– Глянь вон на ту маленькую француженку, – сказал он однажды. – Глазенки так и сверкают!

– А вон поляк руками размахивает! Поляков хлебом не корми, дай помаршировать, – подхватил молодой механик.

– Поляк? Где это ты поляка увидал?

– Да вон тот, худющий, с серьезной миной. Впереди вышагивает, – ответил механик.

– А-а-а… Нет, этот шибко высокий для поляка, – сказал плотник. – Да и разве бывают у поляков такие белые волосы? Немец он, как пить дать.

Механик пожал плечами.

– Они нынче все немцы, так что какая разница? Разве кто теперь докажет, кем были его родители? А ты, если б повоевал в Польше, тоже бы согласился, что он вылитый поляк.

– Глянь… глянь, кто идет! – ухмыляясь, перебил его старик. – Ты хоть и не дурак поспорить, а про этого спорить не станешь! Американец, зуб даю! – Он окликнул ребенка. – Джо, когда ты уже вернешь себе чемпионский титул?

– Джо! – крикнул механик. – Как дела, Коричневый Бомбардир?

На их крик развернулся одинокий чернокожий мальчик с голубыми глазами, шедший в самом хвосте парада: он трогательно-робко улыбнулся и вежливо кивнул, пробормотав приветствие на немецком – единственном языке, который он знал.

Монахини не долго думая окрестили его Карлом Хайнцем. Но плотник дал ему другое имя – единственного чернокожего, оставившего след в памяти деревенских жителей, – имя Джо Луиса, боксера и бывшего чемпиона мира в сверхтяжелом весе. Оно-то к мальчику и прицепилось.

– Джо! – крикнул плотник. – Выше нос! Гляди веселей! Покажи нам свою ослепительную улыбку, Джо!

Джо застенчиво повиновался.

Плотник хлопнул механика по спине.

– И ведь немец тоже, а? Может, хоть так у нас будет свой чемпион по боксу!

Молодая монахиня, замыкавшая шествие, сердито шикнула на Джо, и тот спешно свернул за угол. Куда бы Джо ни ставили, рано или поздно он всегда оказывался в хвосте, так что они с монахиней проводили вместе немало времени.

– Джо! – сказала она. – Ты такой мечтатель! Неужто весь твой народ так любит витать в облаках?

– Простите, сестра, – ответил Джо. – Я просто задумался.

– Замечтался.

– Сестра, а правда, что я сын американского солдата?

– Кто это тебе сказал?

– Петер. Он говорит, моя мама была немка, а папа – американец, который сбежал. А еще он говорит, что мама бросила меня и тоже сбежала. – В его голосе не было печали, только растерянность.

Петер был самым взрослым в приюте – хлебнувший горя старик четырнадцати лет, немецкий мальчик, который помнил и своих родителей, и братьев, и сестер, и дом, и войну, и всякие вкусности, которых Джо не мог даже вообразить. Петер был для Джо сверхчеловеком – он побывал в раю, аду и вернулся на этот свет, точно зная, где они, как сюда попали и куда отправятся потом.

– Не забивай себе голову, Джо, – сказала монахиня. – Никто теперь не знает, кем были твои родители. Но наверняка люди они славные, поэтому и ты такой славный получился.

– А кто это – «американец»?

– Человек из другой страны.

– Она рядом?

– Американцы есть и поблизости, но их родина – далеко-далеко, за большой водой.

– Вроде реки?